Первенцы русской свободы - [40]

и никакого влияния на развитие русской поэзии не могли оказать, но в истории русской поэзии имя В. Ф. Раевского должно быть упомянуто, потому что его стихи — исторический памятник гражданского направления поэзии, которое было выдвинуто и нашло деятельных представителей среди декабристов. Раевский должен быть поставлен рядом с А. И. Одоевским, с другим поэтом из декабристов, тоже не оказавшим влияния на современную ему литературу[264].

Из многочисленных отрывков из произведений Раевского, выше приведённых нами, читатель может составить известное представление о характере его дарования. Его стихи не блещут отделкой, красотой формы, но они производят сильное впечатление выразительностью и энергией стиля. Припомним, как восторгался Пушкин строфами «Певца в темнице». Неотъемлемое достоинство стихов Раевского — их простота и безусловная искренность. Во всех известных нам произведениях он говорит о себе и своих пережитках, или же с необыкновенной силой исповедует свои политические убеждения. Взгляды Раевского на сущность и значение поэзии нам уже известны. Он советовал Пушкину обратиться к социальным темам:

Любовь ли петь, где льётся кровь,

Где кат с насмешкой и улыбкой

Терзает нас кровавой пыткой!

Мы видели — Раевский, разделяя взгляды своих современников, стремился вложить национальное содержание в поэзию. Вместе с этим искусству он ставит задачу непосредственного служения жизни, служения определённому направлению. Обе эти черты сближают Раевского с Рылеевым и позволяют зачислить его в ряды первых по времени представителей того направления, которое распространилось в литературе шестидесятых годов.

V

Владимир Федосеевич Раевский, арестованный 6 февраля 1822 года и заключённый в Тираспольскую крепость, пробыл в заключении, в различных крепостях, почти 6 лет (5 лет и 8 1/2 мес.). Он вспоминал об этом времени:

Прошли темничной жизни годы,

И эти каменные своды,

Во тьме две тысячи ночей

Легли свинцом в груди моей[265].

За это время над майором Раевским произвели четыре военно-судных дела, в четырёх различных комиссиях. Дело всё время было неясно самим судьям, а он сам своими признаниями сознательно путал производство и отвечал судьям на их вопросы крайне резко, особенно в первой инстанции, в комиссии при 6-м корпусе, где дознание производили корпусный командир Сабанеев и начальник штаба Вахтен — люди, настроенные враждебно против Раевского. Продолжительность дознания и переход дела из одной комиссии в другую объясняются, очевидно, тем, что, пока Раевский сидел, правительство обогащалось всё новыми данными о тайных обществах, и дело Раевского хотели связать с новыми, возникающими делами. Когда начался процесс декабристов, майор Раевский был привлечён к суду комитета против государственных преступников и переведён из Тираспольской крепости в Петропавловскую. Когда закончилось расследование этого комитета, дело Раевского было передано в высочайше учреждённую в Царстве Польском комиссию, под председательством генерала Дурасова[266]. Все эти разыскания увенчались разбором дела при 1-м гвардейском корпусе, под председательством генерал-адъютанта Левашова и под наблюдением великого князя Михаила Павловича. Все перипетии производства изложены в докладе начальника штаба Дибича, помещаемом в приложении к книге[267]. Здесь даём только существенные подробности о свидетельстве самого Раевского о процессе.

В стихотворениях Раевского можно найти данные о первом расследовании дела при 6-м корпусе. В послании к друзьям в Кишинёв из Петропавловской крепости, от 28-го марта 1822 года, Раевский так очерчивает своё поведение во время следствия:

Скажите от меня Орлову,

Что я судьбу свою сурову

С терпеньем мраморным сносил!

Нигде себе не изменил

И в дни убийственные жизни

Не мрачен был, как день весной,

И даже мыслью и душой

Отвергнул право укоризны[268].

Дело осложнялось личным раздражением судей против Раевского и резкостью его ответов. В стихах Раевского рассеяны намёки, по которым всё-таки можно составить некоторое представление об обстановке допросов и о характере судебного следствия. Вот один отрывок, от 28 марта 1822 г., напечатанный в «Русской старине» с сокращениями:

Наёмной лжи перед судом

Я слышал голос двуязычной

И презрел вид её двуличной!

С каким-то рабским торжеством,

В пороках рабских закоснелый,

Предатель рабским языком

Дерзнул вопрос мне сделать смелый;

Но я замолк перед судом!

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

И этот тайный трибунал

Искал не правды обнаженной,

Он двух свидетелей искал

В толпе — — — презренной

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Но я сослался на закон,

Как на гранит народных зданий[269].

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Не раз упоминает Раевский о вражде и клевете, опутывавшей его своими сетями (1824 г.):

           Вражда со клеветою

В суде шипели предо мною,

И тщетно я взывал права[270].

Любопытен ещё один отрывок из послания к дочери, писанного в 1846 году, но мы не можем решить, к какой инстанции из четырёх, разбиравших дело Раевского, относятся воспоминания Раевского:

О, помню я моих судей,

Их смех торжественный, их лицы.