Первая заповедь блаженства - [43]

— Стойте, — крикнул я, влетая в комнату. Теперь я понял, куда меня так торопила Надежда.

Официальное лицо на экране стереовизора удивлённо выпучило глаза.

— Это ещё кто? — спросило оно.

— Я — общий ребёнок, — сказал я. — Я ни в каком не в интернате. Я Признанный! — я вытащил из кармана Сертификат. — Я лидер Шоу Вундеркиндов! — я показал золотую медаль. — Мои родители просто были не в курсе…

Официальное лицо побагровело.

— Ну и шутки у вас, — сказало оно, — идиотские.

Экран погас.

Так началась моя новая жизнь в городе. Первые несколько дней ушло на то, чтобы убедить родителей, в том, что:

а) и Сертификат, и медаль — подлинные, и

б) что я действительно их сын Илья Арсеньев.

Чтобы не быть голословным, я предложил папе с мамой посмотреть последнее Шоу Вундеркиндов и с удовольствием посмотрел его сам. Запись, правда, была сильно отредактирована, и ни Эстонца, ни Дяди Фила, ни госпожи Майер я, к великому сожалению, не увидел.

Кроме того, я сделал ещё два важных дела: поступил в Консерваторию и позвонил старым друзьям.

В Консерваторию меня приняли без экзаменов и почти без вопросов (мне только пришлось ответить, зачем, собственно, Признанному какая-то там Консерватория). Профессор, к которому меня распределили, строгий дедушка, при виде меня сказал:

— Опять вундеркинд?! Хоть бы одного нормального студента прислали!

Потом, послушав мою игру, он с удовлетворением отметил, что на гения я никак не тяну, и впереди у меня много работы, если я хочу стать приличным пианистом.

В тот же день я встретился с друзьями.

Первым к памятнику Чайковскому подошёл художник Миша с этюдником. Следом пришёл Юра; он сказал, что он больше не юрист, а собирается стать программистом. Последним явился бывший поэт Вася, который, «по благословению батюшки» поступил в медицинское училище. Будущий брат милосердия очи держал долу и утверждал, что стихи — это от лукавого.

— Твои-то? — усмехнулся Миша. — Твои-то точно от лукавого!..

Вася вспыхнул и сказал, что его стихов мы не читали и не имеем о них никакого представления.

Мы до темноты гуляли по бульварам и разговаривали. Вернее, говорил в основном я. Когда мой рассказ добрался до моей встречи с Каарелом на лесной дороге, Вася сказал, что волнуется за Эстонца.

— А вдруг он так и сошёл с ума от счастья? Эх, как бы узнать, что там и как…

Я мог только развести руками. Поэт сказал, что спросит у батюшки. И вообще, сказал он, нам всем надо непременно познакомиться с батюшкой, потому что он необыкновенный, говорят даже, прозорливый и чудотворец. В общем, Вася был в своём репертуаре.

Мы очень удивились, когда через несколько дней Вася позвонил и сказал, что батюшка нашёл выход.

— Оказывается, Церковь, как благотворительная организация, имеет доступ к сетям тюрем и интернатов! — сказал Вася. — Правда, ограниченный.

Его «батюшка», невысокий толстенький попик, объяснил ситуацию иначе.

— Нас ведь и самих держат за ненормальных, — улыбнулся он, — поэтому разрешают иногда общаться с другими ненормальными… Нам позволили сделать один звонок…

Он проводил нас в церковный домик и усадил перед большим монитором. Юра дрожащими пальцами набрал код…

На экране появилась приёмная госпожи Нечаевой. Перед экраном сидела девушка с вышиванием. Услыхав звонок, она подняла голову и изумлённо распахнула большие глаза.

— Тийна! — обрадовался я.

— Илья?.. — неуверенно проговорила она. — Но как…

— Долго объяснять! — сказал Вася. — Ты лучше расскажи, что там с Эс… с твоим братом.

— Что было после того, как я уехал? — дополнил вопрос я.

Тийна ещё немного поудивлялась, а потом все-таки рассказала.

В тот день в лечебнице дым стоял коромыслом. Госпоже Нечаевой позвонил главный врач больницы, где лежал Каарел, и сказал, что парализованный пациент сбежал, угнав машину «Скорой помощи». Тут же от дежурного наблюдателя поступил сигнал о том, что господин Томмсааре нуждается в помощи где-то неподалёку от шоссе.

Ольга Васильевна перепугалась и объявила общую тревогу.

Первым Каарела нашёл, конечно, Дядя Фил. Он прискакал под сосну на неосёдланном Паладине и попытался завернуть друга в одеяло — утро было уже по-осеннему холодным — но Эстонец не давался; он плакал и требовал, чтобы его перестали будить.

Следом за Дядей Филом подоспела наша собственная «Скорая помощь» с носилками и медперсоналом. После успокоительного укола Эстонца удалось спеленать и погрузить в машину. Пока всё это происходило, главврач больницы ругал Ольгу Васильевну за то, что она совершенно распустила своих сотрудников. Профессор Нечаева оправдывалась, обещая, что больше такого не повторится. Главврач не захотел её слушать и отключился.

Но когда Каарела привезли в больничный корпус, и Ольга Васильевна осмотрела его, она немедленно набрала код больницы.

— А вот теперь вы меня выслушаете, — грозно сказала госпожа профессор. — Мой сотрудник явился из вашей больницы в таком виде, словно его допрашивали с пристрастием! Откуда эти необработанные раны и лопнувшие вены?! Что вы там с ним делали?!

Главврач больницы тотчас потерял свой грозный вид и развёл руками.

— Операцию проводил наш лучший хирург, светило, можно сказать, — сказал он. — Но понимаете… медсёстры-то у нас все после интернатов… и пациентов, и работу свою они, извините, в гробу видали, причём иногда в прямом смысле…