“Первая любовь”: позиционирование субъекта в либертинаже Тургенева - [17]

Женщина — это одна из нередуцируемых форм, в которой Другой являет себя субъекту.[28]Уничтожение этой дыры в порядках имманентности — необходимость поддержания самих начал существования, основанного на подчинении бытия воле сущего как субъекта. Для либертина эта дыра тождественна вагинальной. И его не обманет даже гимен, пытающийся замаскировать это зияние. Поэтому отношения мужчины и женщины для либертина — отношения смертельно опасной дуэли, в которой можно только победить (т. е. ввести женское существо в горизонт эротического обладания) — или погибнуть. Гибель тождественна влюблённости, т. е. впадению в отношения, регулируемые Агапэ, ибо влюбится в женщину — значит разрушить своё самостояние как субъекта, господствующего над существующим, поставить себя под порядок существования, определяемый Другим. Апатия — средство, при помощи которого либертин сохраняет власть над собой — а тем самым и над порядками сущего. Женская инаковость, бросающая вызов равновесию апатии, — провокативна, ибо, ответив на вызов, либертин вынужден сделать убийственный выбор между следованием логике другого в Агапэ или подчинением этого другого своему удовольствию в логике Эроса. И тот, и другой путь — губителен для либертина, ибо одинаково разрушает самостояние Эго. Только превратив мир в “огромное животное”, только обратив сущее в сцепление тел, лишённых пола, можно ускользнуть от этого вызова Другого. В мире Сада разделение на пол не играет особой роли, половые определения стёрты за счёт неустанной работы по конструированию потенциально неограниченных механизмов пользования наслаждением.

Романтизм превратил оппозицию мужского и женского в нередуцируемую фигуру индивидной определённости. Если мужчина наследует своим определениям в либертинаже, то женщина получает определение через сознательное жертвование собой. Жюстина — пассивная фигура жертвования, индивид у Сада вообще пассивен, весь вопрос лишь — в позиции сознания по отношению к своей пассивности. Активно господствующий над своей пассивностью через апатию становится либертином, все остальные, не способные осознать цель разума в своей пассивности, становятся жертвами, приносимыми либертином на алтарь своей “религии”. В романтизме женщина способна занять позицию сознания по отношению к своему положению жертвы, встать в активное отношение к своей жертвенности. “Но я другому отдана и буду век ему верна” — в этих словах высказано сразу многое: и то, что женщина рассматривает своё положение в мире как “отдачу”, как пребывание “не у себя”, но у “дугого”; и то, что свое устроение в мире как “субъективного я”, как волящего существа, измеряется для неё “верностью” своей позиции отданности другому. Онегин, со своей стороны, фиксируется этой фразой как тот, кто не может по определению предоставить женщине этой позиции “другого”: он — либертин, и его стратегия — универсальное разрушение самой возможности позиционирования через другого. Поэтому Татьяна, во имя любви к Онегину, не может изменить своей позиции и отдаться тому, кто, разрушив её самостояние в определённости Другим, сведёт её до состояния предоставленности — к — удовольствию, к состоянию элемента в сцеплении машин желания.

Этот момент жертвенной отдачи и оказывается постепенно формируемым ядром собственной стратегии либертинки Зинаиды. Только такая стратегия оказывается эффективной для победы в дуэли с отцом рассказчика. В том контексте, который сформулировал Тургенев в своей повести, целование Зинаидой рубца от плети — отнюдь не жертвенная пассивность, но активное отнесение к своей пассивности предмета наслаждения для Другого. В мире либертинского наслаждения нет другого, тем более для жертвы. Зинаида находит новый ресурс апатии — апатия отнесения к собственному телу, предоставленному в наслаждение. Тем самым она обращает либертина в инстанцию Другого, которому приносится по законам благодати принадлежащее ему по праву в другой системе измерения наслаждение. Стратегия поразительной эффективности: закалённый либертин оказывается полностью выведенным из состояния равновесности, построенного по архаическому канону. Новая стратегия построения состояния апатичности построена уже на игре обращения внутреннего (чувства боли) во внешнее, в порог интенсивности отношения с Другим. Зинаида само своё тело обращает в систему знаков, определяемых через удовольствие другого, и в рамках этой стратегии она совпадает с теми (внешними) силами, которые направлены в классическом либертинаже на разрушение самостояния субъекта и обращение сущего в жертву. Иными словами, она сверхскоростью своей экстатики оказывается мощнее воздействующих на неё сил классического либертинжа — и тем самым образует субъектность за пределами круга удостоверения самоочевидности субъекта по канонам картезианской логики. Эта субъектность жертвенного конструирования самости через другого по знакам боли открывает возможность в новом, постдекартовском пространстве совместить апатию и силы агапэ.

Конструируя мир эротизма, в котором радикально разрушается всякое внутреннее, всякая возможность захвата и обладания, классический либертинаж производит радикальное эпохэ от всех тех предпосылок, которые создавали для христианства раскол плоти между силами эроса и агапэ. Конфликт эроса и агапэ лишается возможности предстать столкновением двух несовместимых субстанциальных (онтологических) начал, маркируемых как “тело” и “душа”. Тело — лишь порог, лишь интенсивность лишения внутреннего самостояния, реактивность на действие сил тотальной негации всякого смыкания в субъективность. Активные силы, помимо которых нет никаких других сил, — силы лишения всякой иллюзии обладания внутренним — будь то идеалы, вера в Бога-Субъекта или интимность физиологической конструкции. Как таковые, силы десубстанциализации сущего по сути своей тождественны силам Агапэ. Но это Агапэ, полностью захватившее возможность что-то означить словом “любовь”. Больше просто нет возможности вернуть старое разделение, после работы либертинажа конструкция мира лишила разделение на эрос и агапэ всякого смысла. Можно было бы сказать, что агапэ окончательно вытеснило эрос, но это высказывание лишено всякого смысла — скорее момент вожделения обрёл новую логику в отношениях с моментом лишающего дарования. Концепт “тургеневская девушка”, предельно ясная генеалогия которого даётся нам в “Первой любви” через Зинаиду, закрепляет в конструкции жертвенного устройства самости через другого определённость мира через первую любовь, по ту сторону проходящего через эго-субъективность раскола на Эрос и Агапэ. По ту сторону любви, активно удостоверяющей своё первенство через эротический захват бытия сущим, в тени, отбрасываемой этой любовью на смыкание плоти мира, открывается почти незаметная возможность пассивного определения через отданность другому и через его несубстанциальную, антирепрезентативную данность дара собственного “Я”. Но эта возможность тихой радости определения себя через лишающее дарование и есть то действительно “первое”, без чего эротический захват сущим своего места под солнцем просто не обнаружит места, чтобы быть.