Первая любовь королевы - [52]

— Каждый должен прислушаться к голосу сердце и совести, отбросив суетные помыслы и корыстолюбивые соображения, дабы на благо стране избрать самого достойного, самого благородного и самого честного — rimus inter pares[50]… Да поможет нам Бог прийти к согласию, ибо согласие пэров — это то, на чем зиждется королевская власть, когда возвращается к своим истокам. Мы должны избрать себе достойного повелителя, подобно тому, как Господь повелел святым отцам избирать своего владыку Папу римского….. Лучше, если человек этот будет ближе к королю, чем кто бы то ни было, и связан с его величеством самыми тесными родственными узами — такими, какими связана с ним наша государыня королева.

Королева… Она так давно не появлялась на людях, что многие забыли, до чего Маргарита Анжуйская хороша. Роскошный двухъярусный головной убор делал ее еще царственнее; она сидела очень прямо и величественно, опустив руки на локотники высокого кресла под балдахином, длинные вторые рукава с разрезами падали вниз, так же, как и прозрачный фай. Теперь, когда темные волосы были скрыты головным убором, трудно было поверить, что Маргарита — брюнетка: такой ослепительно-белой, лилейной казалась ее кожа. На ней было платье из тяжелого генуэзского бархата, ярко-алого цвета, под цвет пунцовых губ королевы; золотистый беличий мех, которым был отделан низкий вырез, поднимался в такт спокойному дыханию. На груди, оттеняя белоснежную кожу, лежало изумительное ожерелье из сияющих кроваво-красных рубинов. Прекрасное лицо было неподвижно, в синих глазах, опушенных темными ресницами, не замечалось ни искры тревоги.

Глядя на нее, такую гордую и высокомерную, многие задумались, отчего это она проявила скромность и не заняла самолично место короля, чтобы возглавить совет. Маргарита была единственной женщиной в этом собрании мужчин. Необыкновенно красивой женщиной. И само ее присутствие дразнило и будоражило лордов, находившихся в зале в Тауэра.

Да, глядя на нее, невозможно было противиться страстным мечтам и самым дерзким желаниям. А желая ее, невозможно было не ревновать, не чувствовать какой-то глухой досады хотя бы по тому поводу, что эта величественная красавица все-таки пала, не удержалась и пала, как обычная бабенка, в объятия Сомерсета. Многие завидовали ему. Ну, если бы она ко всем оставалась безразлична, строго хранила бы целомудрие и была привязана лишь к бедняге Генриху — с этим еще можно было смириться; но она сделала выбор, и всякий лорд думал с затаенным недовольством: а почему, собственно, ее взгляд обратился на Сомерсета, а не на меня?

Почему она пожелала осчастливить именно его? И подобает ли королеве быть обычной похотливой женщиной? Было очень мало таких, кто не думал об этом; такие мысли приходили на ум даже ее сторонникам. Во взгляде самого герцога Йорка, да и молодого Уорвика нет-нет да и можно было подметить искру вожделения, смешанного с недовольством и завистью. Именно это чувство — столь обычное у мужчин по отношению к недоступной красивой женщине — и диктовало каждому линию поведения: кого-то толкало на безоглядную поддержку королевы, а в ком-то разжигало безудержную ненависть, свойственную отвергнутому мужчине.

Маргарита понимала если не все, то многое из этого — по крайней мере, интуитивно ощущала. Оно унижало ее, это отношение, ибо она не была склонна осчастливливать никого из них, все были ей безразличны, и выбрала она Сомерсета потому, что любила его. Сейчас пэры разделились примерно поровну, но Маргарита видела, что ее половина колеблется. И все же, даже сознавая это, она не могла сейчас пускать в ход и использовать как оружие свои женственность и обаяние, не желала даже давать туманные обещания, ибо это было бы, как она думала, предательством по отношению к лорду Бофору, заключенному в Тауэр. Она намеревалась бороться, но только не таким способом.

Мало-помалу закипел жестокий спор. Сцепились интересы и мнения. Забыты были слова лорда-канцлера о том, что следует отбросить суетные помыслы и корыстные соображения — напротив, более всего единила лордов не забота о судьбах Англии, а взаимная выгода, родственные связи, былая борьба и былые преступления. Да и что им Англия — они сами были Англией. Сложи их земли вместе — и получишь Британию… а сейчас они делили наследство, как делается это в обычной семье, ибо были друг другу кузенами, дядьями и племянниками, с той только разницей, что разделить предстояло не манор, а целое королевство.

Архиепископ Кемп предложил дать королеве наместничество над Англией, описав ее как знатнейшую и высокороднейшую даму, весьма мудрую, наделенную многими добродетелями. Но, не успели прозвучать его слова, как герцог Солсбери заговорил о шурине — герцоге Йорке.

— Клянусь Богом, милорды, о чем мы все здесь рассуждаем? Наша королева, — он церемонно поклонился Маргарите, — бесспорно, достойна всяческих похвал, она наша госпожа и все мы готовы ей верно служить. Не скрою, что кое-кто из нас был в свое время несправедливо отвергнут ее величеством, однако не о том нынче речь, да мы и не держим за это зла… Но на кого же мы собираемся взвалить столь тяжкий груз, милорды? Выдержат ли женские плечи такую ношу, как Англия? Человечество разделено таким образом, что мужчины управляют, а женщины заботятся о семье. Женщина не может управлять государством! Клянусь Святым Крестом, так было и так будет! Ближе всех к королю, да продлит Господь его дни, стоит его светлость Йорк! Он мудрый человек, он англичанин, он полководец и мужчина. Йорки — достойный род, мои лорды. Надо сказать, кое в чем они даже ближе стоят к Плантагенетам, чем прочие… Горе стране, которая вручит себя в руки женщины, горе той стране, мои благородные господа!