Первая красотка в городе - [48]

— Вот это краля, — сказал Гарри.

— Я знаю, — ответил я. — Я знаю…

Я прекратил срать кровью, мне вручили список того, что можно есть, и сказали, что первый же стакан меня убьет. Также мне сообщили, что без операции я умру. У меня произошел ужасный спор с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал:

— Никаких операций, — а она вышла, в негодовании тряся задницей.

Когда я выписывался, Гарри был еще жив, сосал свои сигареты.

Я вышел на солнышко — попробовать, как оно. Оно было здорово. Мимо ездило уличное движение. Тротуар — такими обычно и бывают тротуары. Я решал, сесть ли мне на автобус или позвонить кому-нибудь, чтобы приехали и меня забрали. Зашел позвонить. Но сперва сел и закурил.

Подошел бармен, и я заказал бутылку пива.

— Что нового? — спросил он.

— Да ничего особенного, — ответил я.

Он отошел. Я нацедил пива в стакан, потом некоторое время его рассматривал, а потом залпом хватанул сразу половину. Кто-то сунул монетку в музыкальный автомат, и у нас заиграла музыка. Жить стало чуточку лучше. Я допил стакан, налил себе еще: интересно, а пиписька у меня когда-нибудь еще встанет? Я оглядел бар: женщин нет. Раз так, остается только одно: я взял стакан и осушил его до дна.

День, когда мы говорили о Джеймсе Тёрбере

Везенья у меня убыло — ну, или таланту пришли кранты. Хаксли или кто-то из его персонажей, кажется, сказал в «Контрапункте»: «В двадцать пять гением может быть любой; в пятьдесят для этого требуется что-то сделать». Ну вот, а мне сорок девять, все ж не полтинник — нескольких месяцев не хватает. И картины мои не шевелятся. Правда, вышла недавно книжонка стихов: «Небо — Величайшая Пизда», — за которую я четыре месяца назад получил сотню долларов, а теперь эта штуковина — коллекционная редкость, у продавцов редких книг значится в каталогах по двадцать долларов за экземпляр. А у меня даже ни одной своей не осталось. Друг украл, когда я пьяный валялся. Друг?

Удача мне изменила. Меня знали Жене, Генри Миллер, Пикассо и так далее и тому подобное, а я не могу даже посудомойкой устроиться. В одном месте попробовал, но продержался всего ночь с бутылкой вина. Здоровая жирная дама, одна из владелиц, провозгласила:

— Да ведь этот человек даже не знает, как мыть тарелки! — И показала мне как: одна часть раковины — в ней какая-то кислота — так вот, туда сначала складываешь тарелки, потом переносишь их в другую, где мыльная вода.

Меня в тот же вечер и уволили. А я тем временем выпил две бутылки вина и сожрал полбараньей ноги, которую оставили прямо у меня за спиной.

В каком-то смысле, ужасно закончить полным нулем, но больнее всего было оттого, что в Сан-Франциско жила моя пятилетняя дочка, единственный человек в мире, которого я любил, которому я был нужен — а также нужны башмачки, платьица, еда, любовь, письма, игрушки и встречи время от времени.

Мне приходилось жить с одним великим французским поэтом, который теперь обитает в Венеции, штат Калифорния, и этот парень работал на оба фронта — то есть ебал как женщин, так и мужчин, и его ебали как женщины, так и мужчины. У него были симпатичные прихваты, и высказывался он всегда с юмором и блеском. И носил паричок, который постоянно соскальзывал, так что за беседой его приходилось все время поправлять. Он говорил на семи языках, но когда я был рядом, приходилось изъясняться на английском. Причем на каждом говорил, как на родном.

— Ах, не беспокойся, Буковски, — улыбался он, бывало, — я о тебе позабочусь!

У него был член в двенадцать дюймов, когда вялый, и поэт возникал в некоторых подпольных газетах, когда только приехал и Венецию, с анонсами и рецензиями на свою поэтическую мощь (одну рецензию написал я), и некоторые подпольные газеты напечатали фотографию великого французского поэта — в голом виде. В нем было футов пять росту, волосы росли у него и на груди, и на руках. Волосы покрывали ею целиком, от шеи до яиц — черная с проседью, вонючая плотная масса, — и посередине фотографии болталась эта чудовищная штука с круглой головкой, толстая: бычий хуй на оловянном солдатике.

Французик был одним из величайших поэтов столетия. Он только сидел и кропал свои говенные бессмертные стишата, причем у него было два или три спонсора, присылавших ему деньги. А кто бы не повелся (?): бессмертный хуй, бессмертные стихи. Он знал Корсо, Берроуза, Гинзберга, Каджу[47]. Знал всю эту раннюю гостиничную толпу[48], которая жила в одном месте, ширялась вместе, еблась вместе, а творила порознь. Он даже встретил как-то Миро и Хэма, идущих по проспекту, причем Миро нес за Хэмом его боксерские перчатки, и направлялись они на какое-то поле боя, где Хэм надеялся вышибить из кого-то дерьмо. Конечно же, они нее знали друг друга и притормаживали на минутку отслюнить друг другу чутка блистательной чуши своих побрехушек.

Бессмертный французский поэт видел, как Берроуз ползает по полу у Б. «вусмерть пьяный».

— Он напоминает мне тебя, Буковски. У него нет фасада. Пьет, пока не рухнет, пока глаза не остекленеют. А в ту ночь он ползал по ковру уже не в силах подняться, потом взглянул на меня снизу и говорит: «Они меня наебали! Они меня напоили! Я подписал контракт. Я продал все права на экранизацию „Обеда нагишом“ за пятьсот долларов