Перуново урочище - [26]
Заметив неподалеку Юмен-Лена, я протискался к нему и хотел было расспросить его о происходящем, но он вытянул вперед голову, и я увидел, как сразу оживилось и вспыхнуло его подвижное, худощавое лицо.
Я оглянулся и увидел возле первого столба пожилого, высокого китайца.
— Юмен-Лен, пожалуйста, рассказывайте мне, что будут говорить! — попросил я, прикоснувшись к плечу боя.
— Хорошо… хорошо! — отмахнулся он от меня и впился глазами в ставшего у столба китайца.
Тот поднял худые, черные руки к небу и глухим, но внятным голосом начал говорить:
— Пять дней и пять ночей шел я с семью товарищами, выбранными вами, люди этого поделка. Ветер и дождь, туман и солнцепек терзали наши тела. Но мы шли — и не пугали нас ни тигры и барсы, ни даже ночные печальные тени, вестники скорой кончины. Путь наш был озарен светлой надеждой, что, как гласит предание, на пятый день пути мы должны встретить долину радости, где колосится ничьей рукой не сеянный рис и обсыпается тяжелое зерно высокого гаоляна. Но пришел и шестой день… На разных тропинках, о, горе нам! мы находили лишь белеющие кости людей, искавших раньше нас долину радости… Мы нашли это место, и… солгала сказка! Там, где сходились три реки и горы преграждали им путь, были набросаны обломки камней, а среди них мы видели листья женьшеня и следы кабанов. Мы едва дошли назад, чтобы принести вам грустную весть, что не нашли мы пищи и радости, но мы честно исполнили то, для чего послали вы нас…
— Смерть ему!
— Смерть всем!
Эти два окрика раздались одновременно в разных концах площади, и никто не знал, чьи уста произнесли жестокий приговор.
Толпа замерла и молчаливо опустила глаза к земле. Это сборище людей превратилось в одно чудовище, жестокое, требующее крови за свои обманутые надежды.
Старый китаец и стоящие рядом с ним его товарищи упали на колени и, ударяясь руками и головами о землю, вопили плачущими голосами.
Толпа молчала.
И трижды принимались молить ее приговоренные. Когда, после третьего раза, никто не произнес слова в защиту искавших долину радости, около них появился широкоплечий гигант. Он поднимал, как детей, с земли приговоренных и, бережно положив их грудью или спиной на срубленный пень, перерезал им одному за другим горло и кровью их залил черную кору и пропитал землю. Лица палача я не мог разглядеть; до самых почти глаз оно было обвязано черной материей, которой любят покрывать голову китайцы-солдаты.
Это был первый голодный день.
В городе не было муки и зерна.
Много людей пошли в лес, где искали грибов на тонких ножках, горьких и пахнущих плесенью, ловили лягушек и змей, рыли землю, ища корни и норы кротов. Одни отрубали молодые губки, росшие на дубах, другие — обдирали кору с маленьких ильмов и срезали зеленые побеги орешника.
В полдень в городе ели какую-то горячую зеленую похлебку, пахнувшую грибами и горечью дубового навара.
Еще более глубокое молчание залегло кругом, и только на площади над казненными громко кричали и бились хищные кровожадные птицы.
Ночью еще бессвязнее и страшнее были стоны и бормотания спящих вместе со мной в землянке китайцев.
Кто-то из них зарыдал сквозь сон и, проснувшись, продолжал плакать, тяжело всхлипывая и царапая себе лицо. Другой встал и подошел к нему. Он долго молча смотрел на него, потом начал шептать ему, склонясь над его лицом, а когда тот замолк, тихо вздыхая, ушел на свое место.
Наутро я увидел, как двое китайцев уносили третьего. Он был мертв. На шее, над ухом, виднелась маленькая, но глубокая рана и кровью пропиталась грязная белая куртка с черными пуговицами и шнурками.
Я пошел за уносившими тело китайцами.
По вырубленной и исковерканной заступами долине мы взобрались на голую сопку и, перевалив через нее, увидели глубокую котловину, на дне которой была вырыта шахта.
Люди, несшие труп, бросили его в черное отверстие шахты, и я долго не мог расслышать стука от падения тела на дно старого рудника.
А потом подошел к бросившим еще один китаец, о чем-то спросил их, пристально посмотрел на одного из них и подозвал его к краю шахты.
Он указал пальцем на черное жерло рудника и, топнув ногой, шепнул одно только слово. Китаец в ужасе откинулся назад и в глазах его появился безумный страх. Но длилось это всего одно мгновение, а в следующее, сшибленный с ног, он исчез в шахте.
Когда я вернулся в землянку и рассказал о случившемся Юмен-Лену, тот покачал головой и, оглянувшись, шепнул:
— Кровь за кровь! Жизнь за жизнь! Суд это…
— А кто у вас судит? — спросил я.
— Никто не знает! — шепнул опять бой. — Судьи и палачи являются сами и судят быстро и строго… Без суда ведь нельзя. Нужно народом править…
После этого дня голода потянулся целый ряд таких <же> страшных голодных дней.
Один только раз до улицам этого города пробежал человек с горящими глазами и растерзанной на груди рубашке.
Это случилось ночью.
Человек бежал и что-то кричал надорванным, исступленным голосом. В руке обезумевшего человека был коптящий факел, озарявший его вдохновенное лицо безумца багровым, трепетным светом.
— Люди! Три брата моих, мой отец умерли с голоду! — перевел мне его крик Юмен-Лен. — Никогда уже не увидят они своих семей и в прах распадется их род. Проклятая нужда загнала нас сюда. 40.000 голодных, отчаявшихся людей медленно погибают среди лесов и гор.
