Перстень Матильды - [29]

— В таком случае, — занервничал Голеневский, — дайте мне справку, что эта справка недействительна, и тогда я потребую справку, что в этой справке допущена ошибка. Но только же это махровый бюрократизм!

— Возможно, — с олимпийским спокойствием сказал протопресвитер, — но таков порядок. Если хотите, то желательно, чтобы вы действительно заручились справкой о том, что в этой справке допущена ошибка. Но почему я должен давать справку о том, что вам нужна справка, непонятно?!

Педантизм правителя канцелярии святого синода совершенно сразил Голеневского.

— Хорошо! Пусть я католик, магометанин или даже буддист! Пусть будет так! Но имею же я право принять православие?!

— Православие? Пожалуйста. Но имейте в виду, что тогда я должен буду не только выдать вам документ, а еще провести специальный церковный обряд. А это, как вы понимаете…

— Расходы меня не смущают, — прервал Голеневский, — но надеюсь, вы не заставите меня раздеваться и лезть в купель?

— Вообще-то полагается. Но из уважения к господину директору Центрального разведывательного управления я готов провести обряд по сокращенному варианту. Становитесь на колени!

Граббе, глотая слова, скороговоркой прочитал молитву и, сняв с груди тяжелый крест, занес его над головой новорожденного. Голеневский, которому были известны случаи, когда святой отец использовал тяжелый наперсный крест как орудие членовредительства, невольно зажмурился.

Окрестив обращенного в православие католика, протопресвитер заполнил остававшиеся пустыми графы метрического свидетельства и подписал документ.

— Между прочим, — прощаясь с посетителем, сказал он, — вашу матушку величали не Алисой Марштадской, а Алисой Дармштадской. Запомните. Я так и написал.

— Первый раз в жизни вижу такого формалиста, — облегченно вздохнул Голеневский. — Даже в отделе анализов и документации Центрального разведывательного управления и то так не придираются к каждой букве.

Первыми нового претендента на роль законного наследника признали Анна Андерсон и фон Мекленбург. Почти уже потеряв надежды на благополучный исход судебной тяжбы, они выразили готовность объединиться с Голеневским, чтобы на худой конец поделить четыреста миллионов хотя бы на троих. Встреча сестер с долго отсутствовавшим братцем была трогательной.

— Их бин твой сестра! Мой брудер! — щебетала графиня фон Мекленбург, обвивая шею полковника сухими старческими руками. — О я зер щастлива!

— И я тоже, — стараясь оттеснить соперницу, рвалась вперед Андерсон. — Такая рандеву! Такая рандеву! Я как узнала и сразу в свою кару!

— Добже, добже, паненьки сестрички, — радовался счастливый царевич. — Добже, добже. Прошу садиться!

Царевич нежно обнял сестер и подал знак заранее приглашенным летописцам с фотоаппаратами:

— Снимайте, Панове! Снимайте!

Семейная фотография, на которой были запечатлены дети Николая II, была пущена в обращение. На ней воскресший царевич выглядел не безродным перебежчиком, а членом благородного семейства, в окружении ближайших родственников.

В противовес двору Владимира Голеневский создал свой двор. Само собой разумеется, что Анна Андерсон и графиня фон Мекленбург заняли при новом дворе самое почетное место. Тут же была и белокурая Маргарет, которая хотя и являлась только невестой беглого полковника, однако держалась как императрица.

Царевич любил время от времени ошарашить своих придворных воспоминаниями о своем детстве.

— Григория Ефимовича некоторые элементы обзывают святым чертом. Полнейшая чепуха! — повествовал он. — Если бы не этот умный мужик, меня бы давно не было в живых. Я, как известно, с детства болею гемофилией. Однажды летом в Беловежской пуще, где я находился вместе со своими родителями, я прыгнул в лодку и сильно оцарапал ногу. Для другого пустяки, а для меня — смерть. Придворный медик Деревенко и профессор Федоров опустили руки. Батюшка — в слезы, матушка — в слезы. Могло помочь только чудо. Матушка Александра Федоровна велела известить о несчастье Григория Ефимовича Новых, которого недруги престола прозвали Распутиным. Жил он в селе Никольском, на Тоболе. Оттуда телеграмма: молюсь, будет жив… Кровоизлияние тут же прекратилось…

Осведомленность Голеневского не только импонировала его слушателям, но и сеяла сомнение в душах верноподданных Владимира.

— Гемофилия — болезнь царская! — глубокомысленно рассуждал Глазенап. — И насчет Гришки Распутина тоже все достоверно. Чем черт не шутит. Может быть, полковник и есть царевич?

— Царевич так царевич! — с готовностью отозвался служака Науменко. — Нам, казакам, все едино. Казаки всегда были опорой престола!..

— А может, и самозванец, — продолжал размышлять Глазенап. — Возможно, и болезнь у него не настоящая, а так, выдумка.

— Может, и выдумка, — соглашался Науменко. — Вот Владимир Кириллович, он хотя и царь, а ничем не болеет.

Сам Владимир хранил высокомерное молчание, давая понять, что отвечать на происки какого-то авантюриста он считает ниже своего достоинства.

Однако ни Владимир, ни его царедворцы еще не предвидели, какую опасность таит в себе новая фигура. Голеневский вдруг потребовал, чтобы Владимир официально выразил к нему свое отношение. Это означало, что полковник-цесаревич больше не намерен терпеть двоевластия и предлагает Владимиру сложить оружие. Владимир ответил, что отношение к Голеневскому он выразил в антикварном магазине и больше возвращаться к этому вопросу не желает.