Перст указующий - [61]

Не стану повторять всего, что говорилось, однако это превзошло все пределы. Лоуэр распалялся все больше и больше, а я, по-прежнему не понимая причины его бешенства, разгорячился не меньше. Я только знал, что на этот раз должен противостоять ему, и моя решимость ввергала его в совсем уж безудержные припадки ярости. Я, говорил он, вор, шарлатан, безмозглый щеголь, папист, лжец, предатель и обманщик. Как и все иностранцы, я предпочитаю вонзать нож в спину, чем ходить честными путями. Я замыслил устроиться врачом в Лондоне, сказал он, и мои упорные утверждения, что я намерен покинуть Англию как можно быстрее, только подливали масла в огонь.

При любых других обстоятельствах честь потребовала бы сатисфакции, и я так и сказал, но в ответ получил только новые язвительные насмешки. В конце концов я ушел к себе, измученный, голодный, так как мы не прервали нашей словесной битвы, чтобы поужинать. Я лег в постель, исполненный горькой печати, так как он мне нравился, но теперь дружбе между нами пришел конец. Его общество принесло мне немалую пользу, это было бесспорно, но цена, которую мне приходилось платить, была чрезмерно велика. Я не сомневался, что мой отец, получив мое письмо, пришлет мне дозволение уехать, и я решил, что будет разумнее предвосхитить это разрешение. Тем не менее я хотел довести до конца мой опыт с миссис Бланди. Если она останется жива и я получу возможность доказать полезность моего метода, то мое пребывание здесь принесет мне не только горечь.

Глава шестнадцатая

На следующее утро, разумеется, Лоуэр был само раскаяние и рассыпался в извинениях, но на этот раз – напрасно. Наша дружба была разрушена непоправимо: Fides unde abiit, eo nunquam redit[23] – как выразил это Публий Сир. Теперь, когда я решил уехать, у меня не было желания идти на уступки, каких требовало подобное примирение, и хотя я принял извинение, но лишь по законам вежливости, а не в сердце своем.

Полагаю, он это понял, и наш обратный путь в Оксфорд проходил в молчании и в неловких разговорах. Мне очень не хватало нашей былой непринужденности, но вернуть прежний дух товарищества я не мог. Лоуэр, я думаю, стыдился себя, так как знал, что вел себя непростительно. Поэтому он то и дело оказывал мне маленькие знаки внимания в надежде вернуть мое расположение, а когда его усилия пропали втуне, погрузился в меланхолию.

Однако честь обязывала меня не молчать: хотя я и дал слово Престкотту, мой долг перед Лоуэром, счел я, перевешивал его. Я не был осведомлен в законах, но знал, что должен поставить его в известность о произошедшем в доме мистера Турлоу; допустить, чтобы он узнал про это от мирового судьи или из толков в харчевнях, было бы недостойно. Он выслушал мой рассказ с глубокой озабоченностью.

– И вы мне не сказали? Да понимаете ли вы, что наделали?

– Но что?

– Разделили их вину. Теперь, если Престкотта изловят, вас могут повесить. Вам это не приходило в голову?

– Нет. Но что мне было делать?

Он задумался.

– Не знаю. Но если судья решит, что ему надобен Престкотт, а тот успеет сбежать, вы окажетесь в тяжелом положении. А вы ему верите?

– Не вижу причин не верить. Ему от этого нет никакой выгоды. И ведь не я его нашел, а он прислал за мной. И кольцо доктора Грова. Саре Бланди придется объяснить, как оно к ней попало.

– А вы уверены, что это его кольцо?

– Нет. Но если так, кто-нибудь его опознает. Как по-вашему?

Лоуэр снова задумался.

– По-моему, – сказал он наконец, – если это его кольцо и если окажется возможным, чтобы Престкотт дал свои показания, то ее повесят.

– Вы верите в ее вину?

– Я предпочел бы своими глазами увидеть, как она у него в комнате сыпала мышьяк в бутылку. Или услышать об этом из ее собственных уст. Как учит нас доктор Шталь, полной уверенности не бывает. Но я начинаю склоняться к мысли, что, возможно, она действительно виновна.

Тут мы оба замялись, одновременно заметив, что постепенно впадаем в прежний дружеский тон, и тотчас вернулась неловкость. И я принял окончательное решение, почувствовав, что уже никогда не смогу разговаривать с ним непринужденно, не опасаясь, как бы он снова не впал в бешенство. Лоуэр догадывался о моих мыслях и не нарушал угрюмого молчания, пока лошади трусили по грязной дороге. Разумеется, он чувствовал, что больше ничего сделать не может, он ведь извинился за свои прошлые слова и не видел нужды извиняться за те, которые еще не сказал.

Я уже упоминал, что не был особенно высокого мнения об английском театре: фабула скучная, игра сквернейшая, декламация убогая. Совсем иное дело английские суды, пышность и драматичность которых восполняют все, недостающее театру, а процедура и лучше поставлена, и более убедительно разыграна.

Спектакль заседания выездного суда не имеет себе равных нигде на Континенте, даже французы, любители всякой помпы, не обставляют отправление своего правосудия величием, внушающим благоговейный ужас. Объясняется это тем, что суды в Англии разъездные. Мелкие преступления находятся в ведении мировых судей, а более важные дела рассматривают представители короля, отправляемые из Лондона через установленные промежутки времени. Эти представители совершают объезд страны, и их прибытие превращается в торжественную церемонию. Мэр ожидает кортеж на границе своего города, местные помещики отряжают кареты, замыкающие процессию, толпы зевак заполняют улицы, ведущие к зданию суда, где оглашаются хитросплетенные фразы прокламации, дающей судьям право вешать столько нарушителей закона, сколько им заблагорассудится.