Персидские новеллы и другие рассказы - [8]

такое война, и не имел намерения подставлять свою грудь пулям, предпочитая укрыться от них под стеганым одеялом в обнимку с женой. Дослужившись до чина явера (майора), он полюбил военную службу, которая не мешала ему прозябать. К тому же, его с почетом встречали на базаре крупные торговцы и мелкие лавочники, и никто не решался обмануть его, подсунуть ему гнилой товар, даже вступать с ним в торг, и отдавали ему товар за бесценок, почти даром. Всадники сходили на землю со своих животных при встрече с ним, пешие останавливались, пропуская его, и низко кланялись ему, как прославленному воину. — Вам будет здесь спокойно, тихо и не страшно, — говорил он усыпляющим голосом. — Вы отдохнете здесь от всех неприятностей, которыми полна жизнь, и многие на свободе позавидуют вам… Вы можете проводить здесь время в занятиях, наиболее для вас приятных, или — в безделье, можете спать, не считаясь со временем, и никто не посмеет потревожить вас; спите себе на здоровье! Мы будем кормить вас рисом и мясом, всеми плодами нашей земли, всеми фруктами наших садов, и когда вам грустно — требуйте чай; он разгоняет тоску и придает бодрость… Добрый явер хотел сделать для нас что-нибудь приятное — зарезать ягненка, подстрелить дикую козу или оленя, затравить джейранчика, ибо ничто не доставляет человеку большей радости, чем мясо убитого животного. — Без жареного мяса, — говорил он, — не совершается ни одна выгодная сделка, не заключаются брачные контракты, не укрепляется дружба людей… Общий стол, как и общая постель, делает близкими чужих и приятелями непримиримых врагов… Кухня была источником всех его радостей, наряду с опочивальней, где пряталась в затворничестве его малолетняя жена. Приближенные к ней служанки плели сплетни, рассказывая, что у нее еще не прошел испуг от первой брачной ночи.

В полдень из дома явера пришли в конюшню его комнатные слуги — фарраши; тихие, они были приучены выражать почтительность и угадывать желания своего господина. Мягко ступая голыми ступнями, как крадущиеся кошки, они покрывали унавоженный пол конюшни дорогостоящими коврами, покрывали их скатертью — накрывали на стол. Явер хотел угостить нас на славу! В конюшне становилось тесно от прибывавшей из дома явера челяди, специализировавшейся на безделье и послушании. Впереди шел повар, который, казалось, нес на голове не дымящийся рис, а снежную вершину Демавенда; за ним лениво плелись поварята с приправами и соусами к нему в глиняных мисочках и с напитками в графинах и кувшинах: абе-дог — разбавленная проточной водой со льдом сыворотка снятого молока, способствующая прожорству; шербет секанджебиль, сваренный на уксусе и сильно сдобренный сахаром и инбирем, очищающий кровь; простокваша с мелко накрошенными огурцами, освежающими желудок при пресыщении; простокваша с рубленым чесноком, продлевающим жизнь обжор…

Явер много ел, подолгу дремал в дыму кальяна, временами впадал в глубокий сон и, просыпаясь, спрашивал: — Неужели всего этого вам мало? Его раздражало, что мы не выказываем животной радости от пресыщения, которой была полна его душа. Явер принуждал нас верить, что удовольствия, доставляемые человеку произведениями ума — ничто, по сравнению с удовольствием, которое доставляет мясо молодого барашка; даже лучшие рубайет — стихи Саади или Гафиза, говорил он, не накормили еще ни одного голодного. Явер никогда не затруднял себя чтением мудреных книг, они утомляли его, но имел пристрастие к живописи — никогда глаза его не устают на нее смотреть. С детства пристрастился он к живописному каламдану, напоминающему пенал, с изображенными на нем бородатыми персидскими воинами с луками и стрелами, и до старости не может расстаться с ним; он носит его при себе даже в походах, бережно вложенный в вышитый футляр, оберегающий его от порчи. Любит явер и раскрашенные табакерки с непристойными рисунками; много в его доме зеркал в рамках и без рамок, но все они покрыты рисунками, в которых преобладают розы и соловьи. Временами его развлекают старинные персидские миниатюры, на которых кропотливый художник изображает смазливых юношей во всей своей праздной лени среди веселящихся старичков или беспечно предающихся любви гаремных дев. Есть у него и акварели с китайскими лицами, по которым судят здесь о благосостоянии хозяина дома. Но более всего привлекают его портреты придворного художника Санин-эль-Мулька, который обессмертил многих министров Насир-эд-Дин шаха и самого царя царей. Узнав о причастности молодой женщины к живописи (она была неплохой рисовальщицей в своей стране), этот не зрелый человек в возрасте шестидесяти лет пришел в восторг — он захотел скорее увидеть и себя, подобно министрам Насирэд-Дин шаха, изображенным в красках на полотне. Он гонял солдат по всем лавкам за кисточками и красками, и они, по своей непонятливости и простоте, приносили белила, румяна, сурьму, которой персиянки разрисовывают свои лица, как папье-маше; приносили желто-красную хну, которой красят здесь по праздникам бороды, головы и ногти; приносили и глиняные горшки, в которых можно разводить краски фунтами, или оцинкованные ведра, как для побелки домов. Они так хотели услужить