Перо жар-птицы - [48]

Я ничего не ответил.

— Впрочем, простите, что нос свой сую, куда не следует. Да и речь не о ней, не только о ней. Значит, откровенно?

Я кивнул.

— Без амбиций, без камня за пазухой?

— Ананий Иванович!

— Извольте. Думаю, что как ни обернется после всего этого — надо бы вам… — он сделал паузу, — к людям подобрее. Любить их больше, что ли. А не только дело, которое им служит.

— Всех, Ананий Иванович?

Он помолчал, вертя в руках папиросу.

— Право, не знаю. Может, и не всех. Согласен, не все они ангелы, но не все же и черти. И, верьте, лучше, чем на первый взгляд кажутся.

— Я никогда не думал об этом, — сказал я.

— Подумайте, в себя глубже загляните. Ведь человек вы не злой, хотя и хлебнули в жизни, да кому не довелось хлебать! Не остервенились, однако, как иные, а вот — несетесь по беговой дорожке, ничего не видя на пути.

— Вы первый, кто говорит мне это.

— Сами напросились. Подобрее бы к ним — людям. Как Яновский Феофил Гаврилович. Знаете, слыхали! Я его еще в живых застал, в свои студенческие годы. Помнится, едва ли не всем городом в последний путь провожали. Или Федор Гааз — во время оно тюремный врач в Москве, из немцев. Святой доктор — прозвали в народе. Про него у Кони можно прочесть. Думаете — зачем он болтает попусту? Ведь клятву в институте даем, чего же больше!

— Не думаю, — потупился я.

— То-то. Клятву все дают, по статусу положено.

Из темноты к нам мчалась зеленая точка. Мы ступили на мостовую.

— Опять не договорили, — усмехнулся он. — Ну, ничего, другим разом.

Шофер распахнул дверцу машины.

14.

А ведь нужно было рассчитать, что к этому времени все кончится. Извержение вулкана грянуло минута в минуту, когда мы проходили мимо. С криком, ревом, воплями на улицу вырывались люди.

— Молодцы! Молодцы! Молодцы! — орали старые и малые.

Кто-то зажигал газеты, размахивая ими в воздухе. Вместо сгоревших вспыхивали новые. Факельное шествие запрудило тротуары и мостовую. Милиция тщетно пыталась навести порядок.

— Молодцы! Молодцы! — неслось отовсюду.

Мы попали в водоворот, и все вокруг нас верили, что в мире свершилось наконец нечто главное. Не то главное, что в этот час где-то далеко, за тридевять земель, другие падают от голода, где-то строчат автоматы и льется кровь — самое главное разыгралось здесь, рядом, и несколько минут тому назад закончилось. И каждый, исступленно кричащий на всю улицу, не сомневался, что в этом триумфе и его доля участия, и его собственная, немалая заслуга. Не так ли, забыв все на свете, вопили, неистовствовали у стен Колизея в пору римских цезарей. И не так ли вопят сегодня где-нибудь в Барселоне, Буэнос-Айресе, Мадриде, когда падает на арену мертвый бык.

Горели бумажные факелы, не умолкали крики, а среди скамей, огибающих стадион, оставались в память об этом вечере примятые окурки и пустые бутылки из-под пива и минеральной воды.

— Молодцы, молодцы, молодцы!

Где уж было пробиться к троллейбусам! Набитые загодя вскочившими туда счастливцами и стиснутые со всех сторон остальными, они не могли двинуться с места.

Мы с трудом проталкивались вперед. Кто-то тронул меня за локоть. Возле прижатого к тротуару синего «Москвича» стоял Димка.

— Ну и чудак! Смылся, не попрощавшись, и деньги не взял…

— А нам не надо, — криво улыбнулась она. — Мы обойдемся.

— Знаю, — закивал он. — Сегодня мне Лора позвонила. Вот и сели в калошу. Тебе яму копали, а сами в нее угодили. Кто же из них этот шов накладывал — Анька, Антонина? А может, Лаврентий…

— Не все ли равно теперь, — сказал я.

— И то верно! А ведь любому дураку ясно было, что не ты причиной. — И, уже обращаясь к ней: — Видите ли, не ту капельницу поставил, велика беда!

— Ты уже здоров? — спросил я.

— Почти. Правда, что-то в боку отдает. — И, чтобы изменить тему, обернулся назад: — Вот и он, шеф наш. Петю дожидается.

В стороне ото всех стояли Лаврентий и Лукашевич.

Она потянула меня за рукав:

— Пойдем.

— Погодите, — остановил ее Димка. — Пусть разойдутся, отвезу вас, куда надо.

— Спасибо. Мы и пешком доберемся, — отрубила она.

— Как хотите. Что-то вы сегодня сердиты. Радоваться надо, не сердиться…

Не дав ему договорить, она пошла дальше, я — за ней. Вскоре нам удалось выбраться на малолюдную улицу. Издали доносились все те же «молодцы!».

Мы шли молча, не говоря ни слова.

— Читала я где-то, — сказала она вдруг, — что ящерица, уходя от погони, оставляет преследователям свой хвост. — И, предупредив мое недоумение: — Хвост в триста рублей. Такие далеко пойдут. Никогда не прощу тебе, что ты ходил к нему вчера.

Постепенно шум утихал.

Какая она из себя, эта Скорнякова, — думал я. Силюсь вспомнить и не вспомню. И что скажет нам сейчас?

Наверное, она думала о том же.

День кончился. Мысли уходили к завтрашнему дню. Кому сладкому, кому горькому.

Завтра в девять ноль-ноль синий «Москвич» вырулит на шоссе и Димка со своей избранницей устремится в самую грибную гущу.

И вчера, и сегодня Лошак металась из села в район, из района в село, а завтра, наверное, положит отца на больничную койку.

Склонившись над докторской диссертацией, Сокирко решит еще позавчера назревший вопрос — как проводить Анания Ивановича на пенсию — торжественно, с прощальными речами и подарками или без особых церемоний — коленом пониже спины. Этот тщедушный человечек, страдающий плоскостопием и, по всему видно, геморроем, добьется своего. За Лаврентием, я уверен, дело не станет.