Перо жар-птицы - [47]

Наверное, я повысил голос.

— Тише, — сказала она, поглядывая на окна.

— Так вот! Что бы ты ни говорила и что бы там ни было, каяться я не стану!

Она отбросила прядь со лба и подошла ближе.

— Погоди, ничего не понимаю. Что я говорила? И в чем каяться?

— Ну, во всем, ты же знаешь. И что назначенье его изменил самовольно, и дурь эту на крысах развел, — все, все!

— Ты с ума сошел! — воскликнула она. — Да разве я прошу об этом! Хороша бы я была! Посмей только каяться перед ними, заикнуться…

И вдруг отшатнулась:

— Ты пьян! От тебя водкой несет. Боже мой, как же так! Я жду не дождусь, извелась совсем, а он где-то водку хлещет.

Всего-то две рюмки за журнальным столиком! Этой половине человечества нюансы недоступны. Для нее — что ром, что коньяк, что любой другой яростный напиток — все водка.

Плача, вытирая слезы, она вылетела из комнаты.

Я двинулся было за ней, взглянул в окно — она стояла в палисаднике под фонарем и дальше не шла. Я сел на кушетку.

Прошло несколько минут.

…отворилась дверь. Не переступая порога, она смотрела на меня сверху вниз:

— Я ухожу.

— Что ж, иди, — сказал я, не поднимаясь с кушетки.

— Ты слышишь — совсем ухожу!

Я промолчал.

— Имей в виду — совсем.

— Как хочешь.

Я поднялся проводить ее (не отпускать же одну среди ночи!), но она бросилась вдруг ко мне и, как собака в колени, уткнулась в грудь, а потом зашмыгала носом, стала целовать лицо, шею, плечи.

— Прости меня, прости… Но ты то… Как мог подумать обо мне такое! И в такую минуту…

— Ну, виноват, не реви, пожалуйста.

Она вытирала слезы ладонями и продолжала всхлипывать. Я протянул ей носовой платок.

— Не надо, у меня свой есть.

— Перестань, прошу тебя. Воешь, как белуга.

— А разве белуги воют? — еще раз шмыгнула она носом.

— Не знаю, наверное, воют. Ревут — воют, не все ли равно. Ни разу в жизни не видел живой белуги.

— И я не видела. Значит, решил, что я просить, уговаривать буду — повинись, покайся?

— Да полно об этом.

— Скажи, что это затмение, туча нашла.

— Пусть затмение, — согласился я.

— Нет, ты повтори, чтобы я твердо знала.

Я повторил и про затмение, и про тучу.

— Мы не пропадем, увидишь, — терла она платком вокруг глаз. — Много ли нам с тобой надо! Корку хлеба черствого, воды…

Но вспомнив, наверное, совет тургеневского Базарова, умолкла и даже покраснела.

— Обойдемся! — выручил я, положив руку на ее плечо. — На худой конец пойду пивом торговать, с бочки.

Впервые за эти полчаса она улыбнулась.

— Тебя там не доставало.

— Почему же — дело завидное. Говорят, верный бакшиш можно иметь. И не малый. Если не законвертуют к тому времени.

— Ох, до шуток ли!

— Свет горит — значит, дома, — послышалось за окном.

Я выглянул наружу:

— Ананий Иванович, вы!

В комнату вошел Рябуха. С темноты прищурился на нее и чуть заметно кивнул.

— В такую даль… — начал было я.

— Признаться, третий раз. И все дверь на запоре. Загуляли, молодой человек.

Я подставил ему стул.

— Как же вы нашли меня?

— Чего проще — у Лоры адрес взял, а там известно — язык до Киева доведет.

— Третий раз…

— Да вы не убивайтесь, я привычный. Послушайте лучше, с чем пришел, — сегодня под вечер вскрытие сделали.

Я привстал с кушетки.

— Как вы думаете — что там? Лигатура сошла с левой желудочной артерии. Видно, передернуло его на койке от перенапряжения, кашля или чего другого, не знаю уж, но лигатура соскочила и все, дополна, кровью залило. Вот вам и причина.

Слышалось только цоканье будильника.

— И вы среди ночи, с вашей подагрой, сердцем, спешили сказать мне это… — наконец вымолвил я.

— Ох, до чего соплей не люблю! — скривился он. — А вы бы на моем месте как поступили?

Снова пауза.

Он поднялся со стула.

— Оставайтесь, Ананий Иванович. Ведь до дому вам…

— Правда, оставайтесь, — отозвалась она.

— Что вы! Воображаю, какой там переполох. Невесть что думают. Я же как ушел с утра… Доберусь по-стариковски. А может, транспорт подвернется.

— Я провожу вас, — сказал я.

— Непременно проводи, — подтолкнула она меня. — Я буду ждать.

На прощание он протянул ей руку, а потом, не говоря ни слова, потрепал по щеке.

Мы дошли до угла и стали спускаться вниз.

— Что же мне делать, Ананий Иванович? — спросил я.

— Не понял.

— Что делать теперь?

— Не знаю. Спросили бы лучше, что им делать, — налег он на слово «им». — Перестарались вчера. Для Трофима Демидовича не впервой, но зачем было старушке костер раздувать?

— Какой костер?

— Да ваш же, ваш.

— Скажете, Ананий Иванович! Ян Гус я, что ли?

— Не Ян Гус, понятно. Но выходит, что ретивые старушки и в наш век не перевелись.

— И потом почему «старушка»? Что ни есть бальзаковский возраст.

— По моему разумению, бальзаковский — тридцать.

— И сорок, и сорок пять, и далее. В меру возможностей.

Он пересек меня взглядом.

— Язык ваш — враг ваш. Но рад, что на душе веселее стало.

— Еще бы!

— Потому и торопился к вам.

— Скажите все же, что делать теперь — плюнуть и уйти?

— Откровенно?

— Только так.

— Прежде всего глупость вы упороли с заменой этой…

— Знаю, сам знаю.

— Хотя, верю, из лучших побуждений. Но я о другом хотел. Помнится, начали мы с вами тогда, на дежурстве…

— Вы про Скорнякову? — опередил я. — Сами видели сейчас.

— Как не видеть! Только… — Он долго медлил. — Уж если на то пошло… Ведь вы долг свой перед ней выполнили. Как бы сказать — вину искупили. Всего-то. Правда же?