Пернатый змей - [172]

Угольно-черному осленку было непонятно стоячее положение. Он пошатывался на слабых ножках и удивлялся тому, что с ним произошло. Потом сделал несколько неуверенных шажков к зеленому маису и принюхался. Он нюхал, нюхал и нюхал, словно запах всех темных тысячелетий щекотал его ноздри.

Потом он повернулся пушисто-шелковистой мордой к Кэт и высунул розовый язык. Она громко засмеялась. Осленок стоял удивленный, ошеломленный. Потом снова высунул язык. Кэт засмеялась. Осленок неуклюже припрыгнул, что несказанно удивило его самого. Постоял и решился сделать еще несколько шажков, вдруг, неожиданно для себя, еще раз подпрыгнул.

— Он уже танцует! — закричала Кэт. — А только прошлой ночью появился на свет.

— Да, уже танцует! — откликнулся пеон.

Постояв в нерешительности, осленок заковылял к матери. Серо-коричневая ослица была ухоженная, с лоснящейся шкурой и самоуверенная. Осленок сразу нашел вымя и принялся сосать.

Кэт подняла голову, и глаза ее снова встретились с глазами пеона, горящими черным огнем жизни, отягощенной знанием и обретшей необъяснимую уверенность. Черный сосущий осленок, ослица, новая жизнь, тайна скрытого мраком поля боя творения; и восхищение полногрудой, великолепной женщиной, недоступной ему, — все это, казалось, было в древнем взгляде черных глаз мужчины.

— Adiós! — медленно проговорила Кэт.

— Adiós, госпожа! — ответил он, неожиданно вскинув руку в жесте Кецалькоатля.

Она направилась по берегу к пристани, чувствуя, как жизнь бурлит в ней. «Это секс, — сказала она себе. — Каким он может быть прекрасным, когда мужчины хранят его мощь и божественность и он наполняет мир! Как солнечный свет, насыщающий тебя! Но я не намерена подчиняться, даже в этом. Почему нужно уступать хоть в чем угодно?!»

Рамон спускался к лодке; на шляпе — голубая эмблема Кецалькоатля. В этот миг ударили барабаны, отмечая середину дня, и с колокольни, ясный и далекий, прозвучал полдневный призыв. Все мужчины на берегу остановились и вскинули правую руку к небу. Женщины раскрыли ладони солнцу. Все замерло, кроме движущегося скота.

Рамон зашел в лодку, мужчины приветствовали его жестом Кецалькоатля.

— Это действительно замечательно, — сказала Кэт, когда лодка отчалила, — каким значительным можно ощущать себя в этой стране! Словно, как встарь, принадлежишь благородному сословию.

— Вы это чувствуете? — спросил он.

— Да, чувствую. Но нигде больше это не признается. Только здесь человек чувствует авторитет своего благородного происхождения. Индейцы до сих пор боготворят благородную кровь.

— Бывает, до поры до времени, — сказал Рамон. — А потом вас убьют и надругаются над вами за то, что боготворили вас.

— Это неизбежно? — беспечно спросила она.

— Думаю, да, — ответил он. — Если бы вы жили одна в Сайюле и какое-то время были бы здешней королевой, вас бы убили — или обошлись с вами как-нибудь еще хуже — те самые люди, которые боготворили вас.

— Что-то не верится, — усомнилась она.

— А я убежден, — сказал он.

— Почему? — не желала она соглашаться с ним.

— Если кто не происходит напрямую от богов и его власть не от самого неба, его в конце концов убивают.

— Но Малинци как раз божественного происхождения, — сказала она.

Однако она сама не слишком в это верила. И еще более утвердилась в намерении уехать.

Она написала в Мехико и заказала билет на пароход, отплывавший из Веракруса в Саутгемптон в последний день ноября. Сиприано семнадцатого числа приехал домой, и она поставила его в известность. С забавной мальчишеской серьезностью он смотрел на нее, слегка склонив голову набок, но она совершенно не могла догадаться, что он думает.

— Уже уезжаешь? — сказал он по-испански.

Тут она наконец поняла, что он оскорблен. Когда такое случалось, он никогда не говорил по-английски, только по-испански, словно обращался к мексиканке.

— Да, — ответила она. — Тридцатого.

— А когда вернешься?

— Quién sabe! — Кто знает! — отрезала она, как отрезала.

Он несколько минут пристально смотрел на нее с непонятным выражением. Сначала ему пришла бредовая мысль, что, захоти он, можно было бы на законных основаниях не позволить ей покинуть страну — или даже Сайюлу, — поскольку она его официальная жена. В глубине его глаз пылала жгучая и беспощадная индейская ярость. Потом его лицо почти незаметно изменилось, следы внутренней борьбы исчезли, сменившись выражением стоического равнодушия, бесстрастия веков и своего рода мужественного презрения к боли. Она почти чувствовала, как последовательно волны тьмы и холода прокатываются по его жилам, а в голове почти ни единой мысли. И снова страх, что ниточка, связывающая их, оборвется, заставил ее сердце смягчиться.

Почему-то ей было приятно чувствовать эти волны мрака, и холодного блеска, и каменной твердости, а следом тягучей вялости тропического полдня, оцепеневшего солнца, прокатывающиеся в нем, неподвижно стоящем, сверля ее взглядом. В конце это был нереальный, раскаленный тропический ступор дневных часов, зной-обморок полного бесчувствия.

— Como quieres tu! — сказал он. — Как хочешь!

И она поняла, что в темном, раскаленном ступоре крови он отпустил ее. Больше он не будет пытаться удержать ее. И в этом тоже была судьба его народа.