Пернатый змей - [140]

Дай сон, черный, как красота, сокровенному

        живота моего.

Умасти меня маслом звезды.

Она почти чувствовала, как ее душа молит об этом святом даре.

Наступила ночь, они сидели рядом в темноте, и он легко держал ее ладони в своих. На улице продолжали петь. Кое-кто танцевал вокруг барабана. На церковной колокольне на том месте, где недавно были колокола, мерцали огни, виднелись фигуры людей в белых рубахах и штанах, звучал барабан, потом опять пение. В церковном дворе горел костер и люди Уицилопочтли стояли, глядя на двоих своих товарищей, на которых были только штаны и алые перья в волосах, танцевавших танец копья, издавая воинственный клич.

Вошел Рамон, тоже в белом. Сняв шляпу, он стоял и смотрел на Карлоту. Та больше не стонала, глаза ее закатились, жутко сверкая белками. Рамон прикрыл на мгновение глаза и отвернулся, ничего не сказав. Потом подошел к окну, где в каменном, но выразительном молчании, замещающем все слова, бессильные в подобном положении, сидел Сиприано, по-прежнему легко держа ладони Кэт. Он не отпустил их и продолжал сидеть, когда Рамон встал рядом.

Рамон смотрел в окно на костры на колокольнях, костер во дворе церкви, далекие костры на берегу озера; на фигуры мужчин в белом, фигуры женщин в темных шалях, широких белых юбках, на двоих полуголых танцоров и окружавшую их толпу, на редкие алые серапе Уицилопочтли, белые с голубым — Кецалькоатля, моторную лодку, медленно отплывающую от берега, резвящихся мальчишек, мужчин, собиравшихся вокруг барабана, чтобы петь.

— Это жизнь, — произнес он, — во всей ее таинственности. Смерть по сравнению с ней далеко не так таинственна.

В дверь постучали. Снова пришел врач, и с ним сиделка для умирающей женщины. Сиделка мягко подошла к постели и склонилась над своей подопечной.

Сиприано и Кэт плыли в лодке по темному озеру, прочь от огней и шума в глубь тьмы, к Хамильтепеку. Кэт чувствовала, что ей хочется погрузиться в глубокую и живую тьму, бездну, куда Сиприано мог бы увлечь ее.

Дай сон, черный, как красота, сокровенному

        живота моего.

Умасти меня маслом звезды.

И Сиприано, сидя с нею в лодке, чувствовал, как поднимается в нем смутное солнце, струится сквозь него; и чувствовал, как таинственный цветок ее женственности медленно раскрывается для него, подобно тому, как под толщей воды раскрывается в своей бесконечно-нежной бесплотности морская анемона. Суровость его растаяла, и нежная анемона ее существа расцвела для него в глубинах, куда не достигают никакие бури.

Рамон остался в гостинице, замкнувшись в неприступном святилище внутренней тишины. Карлота была без сознания. Врачи совещались, но ни к чему не пришли. Она умерла на рассвете, до того как ее мальчики успели приехать из Мехико; в тот момент, когда от берега с утренним бризом отплыла лодка и над бледной водой взлетела «Приветственная песнь Кецалькоатлю», которую запели пассажиры.

Глава XXII Живой Уицилопочтли

Карлоту похоронили в Сайюле, и Кэт, хотя и женщина, тоже присутствовала на похоронах. Дон Рамон шел за гробом в белых штанах и рубахе и в сомбреро со значком Кецалькоатля. Его сыновья шли с ним; было много незнакомых — мужчин в черном.

Мальчики выглядели чужими в своих черных костюмчиках, коротких бриджах до колен. Оба были круглолицы и миловидны, с желтоватой кожей. Старший, Педро, был больше похож на дона Рамона; только волосы мягче, пушистей, чем у отца, и темно-русые. Он был мрачен, по-отрочески нескладен и все время держал голову опущенной. У младшего, Сиприана, были пушистые взъерошенные русые волосы и испуганные карие материнские глаза.

Они приехали с теткой на машине из Гвадалахары и после похорон возвращались туда же, не заезжая в Хамильтепек. В своем завещании мать назначила опекунов детям на место отца, заявив, что тот дал на это согласие. И свое значительное состояние оставила мальчикам с тем, чтобы им управляли опекуны. Но отец тоже входил в число доверительных собственников.

Рамон сидел в своей комнате в гостинице и смотрел на озеро; мальчики сидели напротив него на тростниковом диванчике.

— Что намерены делать, сыновья? — спросил Рамон. — Ехать обратно с тетей Маргаритой, а потом вернуться в Штаты в школу?

Мальчики некоторое время угрюмо молчали.

— Да! — сказал наконец Сиприан, его русые волосы, казалось, негодующе вздыбились. — Этого хотела мама. И мы, конечно, выполним ее желание.

— Очень хорошо! — спокойно сказал Рамон. — Только помните, я ваш отец и мои двери, мои объятия, мое сердце всегда раскрыты для вас, когда приедете.

Старший поерзал на стуле и буркнул, все так же уставясь в пол:

— Мы не можем приехать, папа!

— Почему, сынок?

Мальчик поднял на него взгляд, как у отца, полный достоинства.

— Ты, папа, называешь себя Живым Кецалькоатлем?

— Да.

— Но, папа, нашего отца зовут Рамон Карраско.

— Ты и тут прав, — улыбнулся Рамон.

— Мы, — с нажимом сказал Педро, — дети не Живого Кецалькоатля, папа. Мы дети Рамона Карраско-и-де Лары.

— Хороши оба имени, — сказал Рамон.

— Мы никогда, — сверкнул глазами младший, Сиприан, — никогда не сможем любить тебя, папа. Ты наш враг. Ты убил нашу маму.

— Нет, нет! — возразил Рамон. — Вы не должны так говорить. Ваша мама сама искала смерти.