Пернатый змей - [138]

Немного погодя на крыше церкви зазвучало пение, сильные мужские голоса парили, как темный орел в светлом небе, мрачные, жестокие, исполненные страстной веры. Она подошла к окну, посмотреть, что происходит. Она увидела мужчин на крыше и народ, толпящийся внизу. И пение, в котором чувствовались торжествующая мощь и жизнь, наполняло воздух, как незримая темная сила.

Снова вошел Сиприано, взглянул на Карлоту и Кэт.

— Они поют Приветственную песнь Кецалькоатлю, — сказал он.

— Да? Какие же в ней слова?

— Я поищу для вас листовку со словами, — сказал он.

Он встал рядом с ней; его близость действовала на нее колдовски. Она пыталась сопротивляться, как тонущая. Когда она не тонула, ей хотелось утонуть. Но когда это действительно происходило, она отчаянно боролась, чтобы вновь почувствовать твердую почву под ногами.

Карлота застонала и очнулась. Кэт поспешила к постели.

— Где я? — спросила ужасно выглядящая, смертельно-бледная женщина.

— Вы в постели, отдыхаете, — ответила Кэт. — Успокойтесь.

— Что со мной случилось? — послышался голос Карлоты.

— Вероятно, перегрелись на солнце, — сказала Кэт.

Карлота закрыла глаза.

Потом вдруг снова снаружи оглушительно загремели барабаны. Зашумел народ на залитых солнцем улицах.

Карлота вздрогнула и открыла глаза.

— Что это за шум?

— Это фиеста, — ответила Кэт.

— Рамон, он убил меня и погубил свою душу, — проговорила Карлота. — Он убил меня и погубил свою душу. Он убийца, он обречен на вечные муки. Человек, с которым я сочеталась браком! Человек, чьей супругой я была! Убийца среди обреченных на смертные муки!

Она явно уже не слышала шум на улице.

Сиприано не выдержал. Быстро подошел к ее кровати.

— Донья Карлота! — сказал он, глядя в ее мутные карие глаза, неподвижные и невидящие. — Не умирайте, говоря несправедливые слова. Если кто вас и убил, так это вы сами. Вы никогда не сочетались с Рамоном. Вы сочетались с самой собой.

Он говорил тоном яростным, мстительным.

— О! — проговорила умирающая. — О! Я никогда не была замужем за Рамоном! Нет! Никогда! Разве такое могло быть? Он оказался не тем, за кого я его принимала. Как я могла быть его женой? О! Я только думала, что жена ему. О! Как я рада, что на деле это не так — так рада.

— Вы рады! Вы рады! — гневно сказал Сиприано, злясь на эту женщину, тень былой Карлоты, разговаривая с тенью. — Вы рады, потому что никогда не вливали вино вашего тела в чашу единения! В свое время вы пили вино его тела и были умиротворяемы маслом его души. Вы рады, что свое вы оставляли себе? Рады, что не делились вином своего тела и сокровенным маслом вашей души? Что давали лишь воду вашего милосердия? Скажу вам, вода вашего милосердия, шипучая вода вашего духа в конце концов горька на губах, и в груди, и в животе; она гасит огонь. Вы хотели погасить огонь, донья Карлота. Но не смогли. И не сможете. Вы были милосердны и не знали сострадания к мужчине, которого называли своим. И вот вы погасили огонь в самой себе.

— Кто говорит со мной? — спросила тень Карлоты.

— Я, Сиприано Вьедма, это я говорю с вами.

— Масло и вино! Масло, и вино, и хлеб! Это святые дары! Тело и благословение Бога! Где священник? Я хочу причаститься. Где священник? Я хочу исповедаться и причаститься и получить прощение Господа, — проговорила тень Карлоты.

— Священник скоро придет. Но вы не можете приобщиться святых даров, пока сами не предложите их. Масло, и вино, и хлеб! Не только священник должен совершать евхаристию. Их должно вливать в потирную чашу, которую Рамон называет чашей звезды. Если вы не вольете ни масла, ни вина в нее, то не сможете и пить из нее. Так что не получите причастия.

— Причастие! Хлеб! — проговорила тень Карлоты.

— Нет хлеба. Нет тела без крови и масла, как это понял Шейлок^{39}.

— Убийца, будь он проклят! — пробормотала Карлота. — Отец моих детей! Обладатель моей плоти! Ах, нет! Лучше мне воззвать к Святой Деве и умереть.

— Так взовите и умрите! — сказал Сиприано.

— Мои дети! — прошелестела Карлота.

— Хорошо, что вы покинете их. Вы со своей нищенской миской милосердия украли и их масло и вино. Хорошо, что вы больше ничего не украдете у них, вы — протухшая девственница, старая дева, рожденная быть вдовой, кающаяся мать, безгрешная жена, просто женщина. Вы украли самый солнечный свет у неба и сок у земли. Что вы дали? Лишь мертвую воду в чашу жизни, вы воровка. Так умрите! Умрите! Умрите! Тысячу раз умрите! Умрите навсегда!

Донья Карлота вновь потеряла сознание; даже ее тень отказывалась слушать. Сиприано с головой укутался в мрачно-огненное серапе, так, что видны были лишь его черные, сверкающие глаза, и вылетел из комнаты.

Кэт сидела у окна, сдерживая улыбку. Первобытная женщина в ней откровенно смеялась, ибо они все это время представлялись ей двумя ворами, распятыми с Иисусом: глумливым мужчиной, мародером по своей сути, и более изворотливой, черствой, хитрой, кроткой женщиной, воровкой по своей сути, вечно нудящей, как попрошайка, о Господней любви и Господнем сострадании.

Но Кэт была еще и современной женщиной, настоящей женщиной. Поэтому она осталась сидеть у постели Карлоты. И, когда пришел врач, она восприняла его угодливость как нечто естественное по отношению к женщине. И, когда пришел священник, она восприняла его угодливость также как нечто естественное по отношению к женщине. Эти двое слуг любви — чего еще ожидать от них, как не угодливости? Что до нее самой, то ее вряд ли можно назвать воровкой, вампиром, питающимся мужской силой мира, тогда как эти мужчины угодничают перед ней, скулят, чтобы она приняла на себя их силу и освободила их от обязанности быть мужественными. Нет, если женщины воровки, то лишь потому, что мужчины желают, чтобы их лишили мужественности. Если женщины крадут мужественность мира, то лишь потому, что мужчины хотят, чтобы ее крали, поскольку, похоже, последнее, в чем они нуждаются, это в обязанности быть мужественными.