Пермская шкатулка - [107]

Посмотрите еще раз на прекрасный портрет Марии Гавриловны в этой роли. Такой впервые ее увидел Тургенев и на протяжении пяти актов, потрясенный, с волнением следил, как второстепенное действующее лицо, девушка с гладко причесанными волосами, в длинном детском переднике преображается, озаренная первой любовью, и выходит в спектакле на главенствующее место. Именно в этот вечер в сердце старого писателя родилось робкое чувство настоящей и большой любви. Тургенев понимал, что ему много лет, что он тяжело болен, но писал и оправдывался: «Милая Мария Гавриловна, я Вас очень люблю, гораздо больше, чем следовало, но я в этом не виноват». А в другом письме ему хотелось верить, «что, столкнись их жизни раньше»… и, боясь быть самоуверенным, он не заканчивает предложения.

Мария Гавриловна никогда не забывала об этой любви, о том письме, которое она в замешательстве хотела сжечь. 15 июня 1885 года она

287

писала А. Ф. Кони из Сивы: «…что Вы скажете о письме? Совесть упрекает меня — и хотя я совершенно согласна с Вами, что такие письма не жгут (почему я и решилась отдать его Вам), но все-таки… Жду от Вас с большим нетерпением хотя словечка по этому поводу…».

И Анатолий Федорович Кони, самый близкий и верный друг Савиной, ответил ей следующее: «Начну с вопроса о письме Тургенева. Это одно из ненапечатанных стихотворений в прозе — и если бы Вы не были Савина, то одного этого письма было бы довольно, чтобы впоследствии с гордым сознанием того, чем Вы, хотя бы в частной жизни были, протянуть такое письмо Вашим внукам и сказать им: «Вот!».

Слава Богу, Вы в этом не нуждаетесь, и свет изящества и ума, в связи с талантом, проливаемый планетою, называемой Марией Гавриловной, вовсе не нуждается в заимствовании от лучей солнца, именуемого Тургеневым. Но тем дороже это письмо! Сколько в нем «дерзостной чистоты» помыслов, какой язык и какая реальная поэзия. Он весь тут — этот гигант, этот Монблан русской литературы с ребячески чистым и воспламеняющемся ко всему прекрасному сердцем… Но Вы, Мария Гавриловна, Вы выходите из этого письма, как античная статуя из рук ваятеля. Вы ослепляете, через передачу Тургенева, всякого читателя, Вы оставляете в нем гармоническое и цельное, привлекательное и… холодное, недоступное, как недоступна Милосская богиня, смело открывающая смертному чары своих божественных форм… И я рад этой недоступности. Все иное было бы банально, было бы недостойно и Вас, и Тургенева. Вы были с ним, как Эллис его призраков — и в его памяти остались такою же, как она, — бестелесною и увлекательною.

Это письмо — Ваше право на гордость, на сознание своего превосходства над многими…

Благодарю Вас очень, что Вы мне его дали. Я умею ценить такое доверие. Но если вздумаете — скажите слово, и письмо в сохранности ляжет к Вашим ногам, как оно и было когда-то положено…».

Прошло четверть века со дня кончины И. С. Тургенева. В большом зале Академии наук открылась выставка, посвященная жизни и творчеству писателя. «Перед большим и лучшим портретом Тургенева постоянно обновлялся роскошный букет светлых роз, как символ неувядающих воспоминаний. Эти розы привозила ежедневно Мария Гавриловна Савина…».

288

Когда Мария Гавриловна гостила в имении Тургенева, он однажды вечером пригласил ее и гостивших у него известного поэта Якова Полонского с женой в кабинет прочитать им свою новую вещь. Это была «Песнь торжествующей любви».

Тургенев заканчивал рассказ в ожидании приезда Савиной, нарушив твердое решение прекратить литературную деятельность. Его полностью захватило желание во что бы то ни стало дописать лебединую «Песню…» в свое последнее пребывание в России.

Рассказ не был похож на все созданное им раньше. Здесь автор отошел от реализма и обратился к фантастическим мотивам, позволявшим прибегнуть к волшебству, магии. Все в нем было загадочно, начиная с эпиграфа, взятого из Шиллера: «Дерзай заблуждаться и мечтать».

Читая рассказ, Иван Сергеевич очень волновался. Он был неузнаваем в том торжествующем чувстве, что всецело захватило его.

Закончив чтение, Тургенев посмотрел вопросительно на каждого из своих слушателей, пытаясь по выражению лиц определить их мнение о рассказе.

Мария Гавриловна догадалась, что рассказ читался для нее, и ей предстояло говорить первой. Но что она могла сказать? Если честно, то Мария Гавриловна не все поняла на слух, тем более что сам автор, судя по всему, сознательно устранял в тексте возможность какого-либо определенного суждения о происходящем, оставляя загадку, стремился сохранить и даже подчеркнуть неясность. И хотя рассказ ей понравился своим глубоко трогающим драматизмом — в нем было что играть на сцене — она все-таки не осмелилась высказать свое суждение.

А Яков Полонский прямо сказал:

— Нехорошо. Я тебе не советую печатать. Не поймут и выругают.

Иван Сергеевич огорчился. То настроение, с которым он читал рассказ, как ветром сдуло. Марии Гавриловне хотелось его утешить. А женское чутье ей подсказывало, что словами тут не поможешь — не лучше ли всем пойти в сад. Иван Сергеевич и Полонские с радостью согласились, и они гуляли до самого рассвета.