Пермская шкатулка - [105]

282

ете, чтобы выйти замуж за господина В-о!? Будьте так любезны — ответьте мне и на это. Или, может быть, Вам только хочется получить свободу?»

Мария Гавриловна познакомилась с Тургеневым два года назад, в 1879 году. Его почти тридцатилетней давности комедию «Месяц в деревне» Мария Гавриловна выбрала для своего бенефиса. Сперва она послала ему телеграмму в Париж, прося у автора разрешения сократить некоторые места. Он ответил согласием, но сожалел, что пьеса писана не для сцены и недостойна ее таланта. А после шумной премьеры Мария Гавриловна получила от писателя депешу: «Успех приписываю вашему прекрасному таланту и скоро надеюсь лично поблагодарить Вас». И правда, он не заставил себя долго ждать, приехал в Петербург. Когда Савина предстала перед ним в номере «Европейской гостиницы», Тургенев — большой, седой, красивый — пошел ей навстречу, взял ее за руки и сказал:

— Так вот вы какая молодая! А я представлял вас себе совсем иной. Да вы и не похожи на актрису!

Он был крайне удивлен тем, что Савина в его пьесе играла не главную героиню — Наталью Петровну, а Верочку. Что же там играть? Однако спектакль заставил его взглянуть на Верочку по-иному, настолько Савина, проникнув в тайну замысла автора, угадала в ней едва намеченный и оставленный на втором плане образ незаурядной и целомудренной девушки, имеющей большее право на любовь, нежели ее соперница, замужняя Наталья Петровна.

Первое действие Иван Сергеевич сидел в директорской ложе незамеченный. Но со второго акта его узнали, и начались бурные овации. Его вызвали. Он кланялся, подавал понять, что на сцену не выйдет, поскольку драматургом себя не считал. После спектакля, взволнованный теплым приемом зрителей, Тургенев пришел к Савиной в гримерную и, пристально глядя ей в глаза, произнес:

— Верочка… Неужели эту Верочку я написал?! Я даже не обращал на нее внимания, когда писал… Все дело в Наталье Петровне… Вы живая Верочка… Какой у Вас большой талант!

С этих двух встреч и началась у них дружба, переросшая затем у Тургенева в нежное чувство. Им были полны и новые свидания, и письма из Парижа. В свой следующий приезд в Россию Иван Сергеевич провожает Савину, едущую на гастроли в Одессу, от Мценска до Орла и вдогон пишет ей письмо.

283

Спасское-Лутовиново, Орловской губ. г. Мценска,

понедельник, 19 мая 1881 г.

«Милая Мария Гавриловна.

Однако, это ни на что не похоже. Вот уже третий день, как стоит погода божественная; я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать, да и думаю о разных предметах, а там где- то, на дне души, все звучит одна и та же нота — и вдруг замечаю, что мои губы шепчут: «Какое бы это могло быть счастье!.. А что было бы потом? — А Господь ведает!» И к этому немедленно прибавляется сознание, что этого никогда не будет — и я так и отправлюсь в тот

и и

«неведомый край», не унеся воспоминания чего-то мною никогда не испытанного. Мне почему-то иногда сдается, что мы никогда не увидимся: в Ваше заграничное путешествие я не верил и не верю, в Петербург я зимою не приеду — и Вы только напрасно укоряете себя, называя меня «своим грехом». Увы! Я им никогда не буду. А если мы увидимся через два, три года, то я уже буду совсем старый человек, а Вы, вероятно, вступите в окончательную колею Вашей жизни, и от прежнего не останется ничего. Вам это с полугоря, вся Ваша жизнь

О

впереди, моя — позади — и этот час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть ли не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады. Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство Вы мне внушили. Влюблен ли я в Вас — не знаю; прежде это у меня бывало иначе. Это непреодолимое стремление к слиянию, к полному отданию самого себя, где даже все земное пропадает в каком-то тонком огне. Я, вероятно, вздор говорю, но я был бы несказанно счастлив, если бы… если бы… А теперь я знаю, когда я знаю, что этому не бывать, я не то что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко жаль, что этот прелестный миг так и утерян навсегда, не коснувшись меня своим крылом… Жаль для меня — и осмелюсь прибавить — и для Вас, потому что уверен, что и Вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне. Я бы всего этого не писал, если бы не чувствовал, что это письмо прощальное. И не то чтобы наша переписка прекратилась, — о нет! Я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу, но дверь, раскрывшаяся наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно-чудесное, захлопнулась навсегда… Что бы ни случилось — я уже не буду таким, да и Вы тоже.

Ну, а теперь довольно. Было (или не было) да сплыло — и быльем поросло. Что не мешает мне желать Вам всего хорошего на свете и

284

мысленно целовать Ваши милые руки. Можете не отвечать на это письмо… но на первое ответьте.

Ваш Иван Тургенев.

Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма Вы уже больше не получите.»

Прочитав это признание, Мария Гавриловна пришла в такое волнение, что в порыве растерянности едва не бросила письмо в огонь. И, право, какой ответ она могла дать Тургеневу, когда ей в ту пору было 26 лет, а ему 62? Да, слов нет, она любила его как писателя. «Кроме увлечения произведениями Тургенева, — пишет в своих воспоминаниях большой друг Марии Гавриловны известный русский юрист А. Ф. Кони, — и им самим, насколько он в них сказывался, Савину связывала с писателем и ее страстная любовь к природе, которою она, «живя всю жизнь в бутафорском лесу и дыша пылью кулис, восхищалась до умиления, до слез».