Перикл - [116]

Тут им пришлось прервать разговор, потому что заговорил, обращаясь ко всем, асклепиад Гиппократ.

   — У беды родня из тысячи несчастий, — сказал он, подняв чашу с вином выше головы. — Потому она и не ходит одна, а всегда в сопровождении родни: где объявится беда, там жди ещё всяких несчастий. От беды защиты нет, её посылает сама судьба, а от несчастий нас избавляют друзья — гонят их пинками прочь да улюлюкают им вслед. Аспасия, я предлагаю тост за твоих друзей, которых у тебя больше, чем родни у беды.

Когда выпили за друзей, встал Софокл и сказал:

   — От судьбы защиты нет, она слепа и донимает свою жертву, пока сама не умрёт, пока у неё ноги не подкосятся и руки не отсохнут. Человек живёт сто лет, а судьба — тысячу, так что и смерти её не дождёшься. Но есть одно средство, о котором мудрые люди говорят: вода течёт по земле, а птица летает в воздухе. Нужно стать выше судьбы, пойти по дороге, по которой она не ходит, выключиться из судьбы. Ни сила, ни власть, ни хитрость, ни богатство человеку здесь не помощники. Но помощник против судьбы есть — это разум! Надо стать умнее судьбы — и тогда она становится бессильной. Пусть она, подобно воде, течёт по земле, а ты лети, как птица. Ты прекрасная, мудрая, белая птица, Аспасия! — сказал Софокл так громко, как только мог. — Лети высоко!

Аспасия поднесла руку к глазам: должно быть, слова Софокла тронули её.

   — Но от смерти не избавиться, — тихо сказал Софоклу Сократ, когда все выпили. — Тут никакой ум не поможет. Так что судьба всё равно возьмёт своё — не сегодня, так завтра. И мучения будут, и смерть — такова вообще беда.

   — Это правда, — согласился Софокл, но, помолчав, добавил: — А быть может, и нет! Душа воспаряется силою разума, а невежество и глупость губят её. Как вода уходит в песок, так невежественная душа исчезает без следа. А мудрая воспаряет, как птица. Разум — крылья души.

   — Что-то ты сегодня много говоришь о воде и птицах, — заметил Сократ. — Будто только что сошёл с корабля. К чему бы это? Нет ли в этом какого-нибудь предсказания?

   — Предсказания нет, но объяснение есть: я всё время думаю о Перикле, который стоит на летящем по волнам корабле, устремив взгляд к берегам родной Аттики. Мне кажется, что он возвращается. Посмотри, — толкнул рукой Сократа Софокл. — Вон туда, — указал он подбородком. — Этот молодой торговец скотом тоже, кажется, намеревается произнести тост, — сказал он о Лисикле, который уже стоял с чашей в руке, сойдя со своего ложа. — Сейчас посмеёмся, — предвкушая, что Лисикл непременно скажет какую-нибудь глупость, хохотнул Софокл.

Лисикл и на самом деле произнёс тост. У него был сочный баритон, и сам он был недурен собой, хотя на лице его постоянно читалась заурядность: и улыбка всегда получалась постной, и живости никакой, как на деревянной маске.

   — Есть женщины, которые станут свидетельствовать против тебя, Аспасия, — сказал Лисикл, вертя чашу в руках. — Они станут говорить, будто ты водила их к Периклу.

   — Вот болван! — выругался Софокл. — Зачем же говорить такое?!

   — Подожди, — успокоил его Сократ. — Не совсем он и болван. Тут есть один прекрасный ход, послушаем, воспользуется ли он им.

   — Но ты скажешь: «Посмотрите на меня, граждане судьи!» — продолжал Лисикл. — А потом укажешь на свидетельствующих против тебя женщин и добавишь: «А теперь посмотрите на них!» И тут судьи увидят, что ты прекрасна, а женщины всего лишь хороши, как многие женщины, судьи увидят, что ты очаровательна, а другие лишь привлекательны, что ты божественна, а они обыкновенны, что ты молния, а они лишь отблеск угасающего костра. Далее ты скажешь: «Если бы вам предложили выбрать между мною и ими, кого бы вы выбрали? Вы выбрали бы прекрасную, очаровательную, божественную, подобную молнии. Почему же вы думаете, что Перикл предпочёл бы этих женщин мне? Вы очень ошибаетесь, граждане судьи. Истцы думают, что вы слепы!»

   — Вот видишь, — сказал Софоклу Сократ, воспользовавшись короткой паузой в речи Лисикла. — Он нашёл прекрасный ход. Клянусь собакой, что Аспасия сделает из него со временем отличного оратора.

Лисикл, словно в подтверждение слов Сократа, продолжал уверенно — гости внимательно слушали его и тем добавляли ему смелости:

   — Ксенофонт Коринфский, который много лет назад был победителем на Великих играх в Олимпии, подарил храму Афродиты сотню прекрасных девушек — в преддверии борьбы. Другой коринфянин Махон, тоже победитель игр, подарил храму лишь одну девушку. Когда Махону сказали, что он скуп, что боги не подарят ему победу в Олимпии, так как он подарил только одну девушку, а не сотню, как Ксенофонт, Махон ответил, что одна его девушка стоит сотни Ксенофонта. Ксенофонта оскорбили слова Махона, и он подал на него жалобу в суд. Судьи во время разбирательства велели привести сотню девушек Ксенофонта и одну девушку Махона. Все они были красавицами. Судьи спросили Махона: «Чем же ты докажешь, что одна твоя девушка стоит сотни девушек Ксенофонта?» Махон ответил: «Я утверждаю, что даже не вся моя девушка, а только одна её часть стоит всех девушек Ксенофонта». — «Докажи!» — потребовали судьи. И тогда Махон велел своей красавице обнажить грудь. Судьи закрыли глаза, так как боялись ослепнуть от несказанной красоты, а девушки Ксенофонта с криками разбежались, поняв, что не смогут соперничать с девушкой Махона.