Перикл - [115]

Друзья Аспасии знали об этом, ходили с печальными лицами, говорили тихими голосами, как принято говорить, когда в дом пришла беда, сутулились от печали, как под тяжкой ношей, не решались прикоснуться к чашам с вином и к еде, вздыхали и бродили по двору как тени.

Но когда собрались все, кто был приглашён, Аспасия первой подняла чашу с вином, плеснула на пол — богам подземного царства, произнесла хвалу Зевсу, Аполлону, Дионисию и сказала:

— Не печалиться позвала я вас, друзья, а веселиться. Что станется со мной — о том знают мойры, дочери Зевса и Фемиды, а нам знать не дано. Ох уж эти боги! Чтобы держать нас в узде, они постоянно скрывают что-то от нас, вершат нашу судьбу у нас за спиной, какое дивное развлечение — прихлопнуть человека врасплох!.. Но не об этом речь. Речь о том, что у нас есть право быть непокорными и есть силы, чтобы защищаться. Справедливость, говорят, в чести и у богов. Будем полагаться на наши силы и на справедливость. И веселиться! — Аспасия осушила чашу и разбила её о каменный пол. Осколки разлетелись по всему залу, прозвенев под столами и ложами.

Все дружно выпили, а молодые поэты, которых привёл Алкивиад, что-то громко прокричали, мешая друг другу, так что слов было не разобрать — кричали, не сговариваясь. Но по их восторженным лицам было понятно, что они приветствуют Аспасию, восхищены её словами.

   — А на душе, наверное, кошки скребут, — сказал про Аспасию Сократ, наклонясь к Софоклу. — Чем бы её на самом деле развеселить или хотя бы успокоить?

   — Такое средство есть, — ответил Софокл. — Но оно у Перикла, а Перикл далеко. Если он всё ещё у берегов Тавриды, нет смысла посылать за ним: даже самый быстроходный корабль будет в пути не менее месяца. А суд состоится уже через неделю. И вот что ужасно, о чём ты не знаешь: архонты постановили арестовать Аспасию ещё до суда, чтобы она не убежала, как убежал наш друг Протагор.

   — О боги! Кто тебе об этом сказал? И знает ли об этом Аспасия?

   — Кто сказал, о том я умолчу. Аспасия же о предстоящем аресте, — прошептал в самое ухо Сократу Софокл, — ещё ничего не знает. И я боюсь сказать ей об этом.

   — Каков мерзавец этот Гермипп!

   — Не в Гермиппе дело. Арестовать Аспасию потребовал Фукидид — он был нынче эпистатом на заседании Совета Пятисот.

   — Бедная Аспасия, — только и сказал Сократ, припадая к чаше с вином.

   — Этот живописец Диодот — он из твоего цеха? — спросил Полигнота Фидий.

   — Да, из моего, — сокрушённо вздыхая, ответил Полигнот. — Он сколачивал для моих картин доски.

   — Больше не сколачивает?

   — Я его сегодня выгнал из мастерской, хотя следовало выгнать давно: он плохо пригонял друг к другу доски, бездарный человек. — Полигнот помолчал и добавил: — Одна беда Аспасии вышла из моей мастерской, другая — из твоей.

   — Ты о чём это? — насторожился Фидий.

   — Слышал, что болтают люди у портика, где выставлена жалоба. Говорят, что Аспасия водила к тебе женщин, в твою мастерскую, там присматривалась к ним, а уж потом предлагала этих женщин Периклу.

   — Какая ложь! — воскликнул, не сдержавшись, Фидий.

   — Какая есть, — ответил Полигнот.

Хмель быстро овладел Продиком, что, впрочем, и неудивительно, потому что он пил вино как воду, не дожидаясь тостов — так сильно мучила его жажда, и надо думать, что только по этой причине он сказал вдруг совершенно крамольные слова.

   — Надо, чтобы Перикл немедленно объявил себя тираном или самовластным царём! — выкрикнул он, стоя на своём ложе. — Сегодня же! Сейчас! — Продик, видимо, забыл о том — ах, что делает с человеком вино! — что Перикла нет в Афинах. — И пусть он распустит эту баранью Экклесию, разгонит эти продажные суды и отменит эти глупые законы, по которым людей наказывают за слова. А что такое слова? Это только звук! Глупые законы! Очень глупые... — Продик плохо держался на ногах, покачнулся, но не упал — подоспевший Алкивиад успел поддержать его и мирно уложил на подушки. Подушек на ложе было в избытке: зная о том, что Продик любит понежиться, Аспасия не забывала распорядиться, чтобы на ложе Продика их было не меньше пяти.

   — Гермипп обиделся за поэтов, которые в своих анапестах не могут обойтись без того, чтобы не высмеять кого-нибудь из граждан, — сказал Сократу Софокл. — Сам Гермипп таков — над многими смеётся, многих оскорбляет в своих парабазах, чего я не приветствую: существуют более достойные предметы для поэзии. Но откуда этот Гермипп мог знать, что закон о запрете для поэтов придумала и предложила стратегу Фукидиду Аспасия? Только стратег и знал об этом.

   — Стратег не проболтался, нет, — отвёл от стратега Фукидида подозрение Сократ. — Просто не составляет труда догадаться, что к закону причастна Аспасия: в нынешних комедиях и Кратина и Гермиппа она появляется так же часто, как и Перикл. Но Перикла сейчас в Афинах нет, — значит, закон придумала Аспасия. Гермипп глуп и сам не додумался бы подать жалобу фесмофетам на Аспасию. Вождь «прекрасных и лучших» его на это подтолкнул...

   — А кто подтолкнул Диодота? Чем ему насолила Аспасия?

   — Да ничем! — ответил Софоклу Сократ. — Просто он ничтожный человек и по природе своей доносчик. Ему бы сикофантом стать, а он сколачивает доски в мастерской Полигнота и получает за это гроши. Довольно было дать ему несколько драхм, чтоб он подписал донос. Донос составил Гермипп, а Диодот лишь подписался под ним. Ничтожный человек... Ничтожества всегда набрасывались на людей достойных и гадили им, как могли, — эта страсть у них в природе, ничтожных людей много или, как написано на стене Дельфийского храма, «худших большинство». Надо либо приноравливаться к ним, либо готовиться к гибели, когда не станет Перикла. Город убьёт нас, если Перикл не защитит...