Перезагрузка - [2]

Мы, когда сюда пришли, долго тут все выжигали, выпалывали, корчевали. Деревьев мать сама сколько повалила – из них и ограду сложили. Помогали соседи городские, знакомые, несколько человек – мать самогоном потом расплатилась со всеми. Обычно копари селятся кучно, да только в поселках копарей нам места не было – кто ж новых просто так на подготовленную землю пустит? А свободной земли вокруг поселков давно не осталось. Вот мы и стали дикими копарями, сами себе огород сделали. Ну не совсем дикими – Миловский поселок от нас в полукилометре, туда и ходим, если что. Так многие делают – выжгут себе в лесу участок и пытаются хозяйствовать.

Если получится, конечно.

У меня не лежала душа к этой затее. Чувствовала я, что ничего хорошего не выйдет – труд немереный, да на семена тратиться, да удобрения доставать, а результат сомнительный. И опасно это, ох, как опасно! Оставались бы в Кузине, среди развалин – ведь как-то выжили мы среди камня, кормились чем-то все эти годы. У матери-то сроду работы не было. Работа мало у кого есть. Но как-то мы жили. И вот поперло ей, а мать у меня – как бык, как вставит в голову, никто ее не переубедит, обо мне уж не говоря. Деваться мне некуда, я все делала, как она скажет. Тогда я ее жутко боялась еще.

Потом, когда зимой картошку ели, я стала думать – ну может, мать права. Вот хорошо же, свои овощи. Капуста, морковь. Раньше весной у меня десны всегда кровили, а с овощами вроде и ничего стало. Но все равно было такое чувство – зря это все. Зря. Моя бы воля – я бы из Кузина ни на шаг.

Излучину я миновала, только приноровилась шагать быстрее по знакомой тропинке – как вдруг замерла на месте. Что-то было не так.

Легкий дымок поднимался впереди, из-за кустов. Может, мать решила костер разжечь, с нее станется.

Нет! Запах… непередаваемо свежий, страшный запах. Звуки – ненормальные звуки, не должно быть таких. Мне бы затаиться в кустах, не двигаться, не выходить. Но я с перепугу как раз и выскочила наружу – мне знать надо было, что случилось. И пока ноги меня выносили к оградке, я все питала безумную надежду – ничего… мне померещилось. Все нормально. Вот сейчас выйдет мать из низкой двери да как захохочет. Дура ты, скажет. Чё шарахаешься по кустам?

Надежда погасла мигом. Нет! Все плохо, все в самом деле очень плохо! В лунном свете я видела – домик наш горит, трещит уже, и дым поднимается над крышей, и люди по участку, там и сям – вот двое какие-то мешки тащат, наверное, урожай наш… Вот еще один на земле валяется. А вон прыгает вокруг дома – то ли человек на четвереньках, да уж больно здоровый, то ли мут. И такое же чудовище темное, вроде больше человека, куда-то тащит тело. Женское тело, платье задралось высоко. Да это же мать! Одним махом я перепрыгнула через ограду, даже страх куда-то делся, побежала вперед, мне что-то заорали, я не слышала. Я теперь ясно видела все перед собой. То большое, темное, что тащило тело по земле, остановилось, нагнулось. Раздался громкий чавкающий звук, а потом я увидела, что у матери нет головы. Вообще нет. Из шеи торчало что-то темное, будто лента. Мои ноги ослабели, в этот миг я поняла, что умираю. Потому что видеть ЭТО и жить дальше – просто нельзя. Тут меня сзади и схватили. Вроде это были руки человека, но когда меня развернули, и я увидела то, что должно быть лицом – из моего горла наконец-то вырвался крик, и так я не кричала еще никогда в жизни.

По-моему, это был такой защитный механизм. Сознание начисто отключилось. И пришла я в себя только уже на земляном полу в незнакомом помещении. Осмотрелась – сарай, совершенно пустой, ничего тут не было, даже какой-то соломы, чтобы подстелить. Даже кружки воды не было. Дверь, ясное дело, заперта. Я поднялась на ноги, подергала ее для уверенности – видно, снаружи на засовы закрыта.

Через щели под крышей пробивался свет. Выходит, я всю ночь тут пролежала, проспала, что ли. Холодно было очень, и ломило голову. Наверное, все-таки по голове стукнули – только я этого не помню. Пить хотелось, и обратного тоже. А чего теряться, я тут одна! Если смотрят – ну и пусть, сами отвернутся. Я отошла в уголок и опорожнила мочевой пузырь.

Потом села у стены, скрутившись в клубок от холода. И стала думать о матери.

Все детство я ее боялась, просто жуть. Никакой там любви материнской и всего такого у нас не было сроду. Даже до войны, хотя там я ничего не помню толком. Но все же она меня кормила. Не каждый день, конечно, но что-то давала. С другой же стороны – мне все время надо было от нее прятаться. Потому что вообще не угадаешь, когда и за что она решит отлупить, и главное – чем. У меня до сих пор некоторые шрамы сохранились, например, от раскаленной кочерги на плече. Я у бабушки иногда пряталась, но бабушка этого не любила, она мне все повторяла «никто никогда не будет любить тебя так, как мать!» и «ну если мама тебе и даст под горячую руку, все равно, она же мама».

Так продолжалось лет до четырнадцати – я старалась держаться от нее подальше, но рано или поздно голод загонял домой. А тут она, если была не в настроении, мне устраивала. Но потом в четырнадцать лет я как-то дала ей сдачи. Да так, что она улетела и сознание потеряла. С тех пор она меня зауважала. Бить уже не пыталась. Но я и так ее слушалась, куда деваться-то. Мы вместе выживали, две бабы. Теперь вот ее нет (о безголовой шее, и о темном, торчащем из этой шеи, я старалась не вспоминать). Жалко мне ее? Да нет, нисколько. Почему-то первая мысль была – больше уж я ни за что не буду копаркой. Копаться в земле – толку никакого.