Перезагрузка - [78]

– Не психуй, – сказал Игорь, уворачиваясь от рук Милены и отступая назад. – Все кончилось. Креаторов больше нет. Их нужно было убрать… Ты думаешь, легко было? Их больше нет, и меня нет. Нет больше такого – Игоря Маслова. Я изменю внешность, сделаю новый паспорт, забуду обо всех этих делах. Я уеду отсюда… далеко уеду. И ты уедешь вместе со мной. Мы начнем новую жизнь. Хорошую жизнь, правда, Мила…

– Никуда я с тобой не уеду! Видеть тебя больше не хочу. Катись куда хочешь! Катись колбасой, подонок, а меня забудь!

Мила резко повернулась и зашагала к выходу из цеха. Игорь смотрел ей вслед, глядел, прищурившись, на тонкую шагающую фигурку, автомат едва заметно подрагивал в его руках.

– Ты вернешься, – прошептал он. – Я люблю тебя, маленькая стервочка, поэтому никуда ты не денешься. Прибежишь ко мне как миленькая.

Неясное шевеление на окраине зрения, внизу, в куче трупов. Игорь не успел среагировать – громкий хлопок выстрела опередил его. Фигурка Милены согнулась, переломилась пополам и рухнула на пол.

– Сука! – завопил Игорь, опуская ствол автомата и поливая свинцом все, что осмелилось остаться в живых, несмотря на его планы, его сценарий, его волю. – Сука, Бобер, Грызун!

Грызун. Это он. Недобитым оказался, выпустил последнюю пулю – и в кого – не в него, Игоря, а в милую беззащитную девочку, в спину ей. Игорь хряснул носком ботинка в висок Грызуна, ударил его по голове, теперь уже надежно, десятикратно дохлой, бросил автомат и помчался к Миле.

– Ты будешь жить, солнышко, – сказал он, нянча ее безвольно мотающееся тело. – Я все для этого сделаю, Милка. Это совсем нетрудно, Милка. Я тебя спасу, я обещаю!

Губы Милы слабо скривились, розовые пузыри выступили на них.

– Предатель, – тихо прошептала она и закрыла глаза.

Игорь стоял последи безмолвного цеха, держал на руках мертвую девушку и слышал как звук его сердца – единственного живого сердца в этом гиблом месте – эхом отражается от стен.

* * *

– Я в-все с-сделал правильно, – сказал себе Игорь Маслов. Язык его заплетался.

Он потянулся к бутылке, стоящей на столе, налил еще полстакана, рука дрожала и плескала водку мимо. Закуска на столе отсутствовала. В холодильнике лежали соленые огурцы, но Игоря не было сил встать и достать их. Руки еще худо-бедно слушались его, а вот ноги уже нет. Ноги предали его.

– П-предатель… – пробормотал Игорь. – Ты сказала предатель. Нет, я не п-предатель. Это меня все предали. И ты, Милка, п-предала меня. Я же тебя так люблю. А ты хотела уйти. И вот пожалста… Если бы ты не пыталась уйти, все бы было хорошо… Так хорошо… А ты взяла и умерла.

Он с размаху уронил голову на руки; бутылка не выдержала толчка, упала со стола и покатилась по полу, выплевывая остатки водки. Гоша не стал поднимать ее, он сидел с закрытыми глазами, уперевшись лбом в предплечье, смотрел в темноту, расплывающуюся пьяными радужно-бензиновыми пятнами. Он ждал, когда придут слезы. По всем законам жанра, сейчас он должен был плакать.

Не хотел он плакать. Он даже не хотел умереть. Боль, ввинчивающаяся штопором в сердце, не утихала от водки, наоборот, становилась все сильнее, но ее вполне можно было терпеть. В конце концов, можно было вынести все – и мутацию души, превратившую его в сверхсильного, отвратительного любому человеку изгоя, и одиночество загнанного зверя, и даже смерть Милки, любимого человечка, единственного любимого. Он признался себе, что она уже не любила его – возненавидела, что уж там скрывать, и было за что ненавидеть. Он мог бы обмануть ее… погрузить ее в мир иллюзий, заставить снова любить и обожать себя… Опять сослагательное наклонение. Нет, не смог бы, не посмел бы совершить такое насилие над ее нежной душой. Да, он стал предателем, негодяем, но не до такой же степени.

Его сильно беспокоило что-то, и он не мог понять, что. Никак не мог вспомнить, а может быть, и не хотел вспоминать, подсознательно отторгал это, потому что ЭТО разрушало весь смысл того, что он совершил, через что прошел шаг за шагом, с маниакальной педантичностью выполняя свой план.

– Шаг за шагом, – вяло шепнули его губы, – разложить все по полочкам. Пункт первый – цивилизация больна. Пункт второй – никто ни хрена не понимает этого, всем все по херу. Пункт номер три, ситуационный – все ловят от этого кайф, а тем, кто не ловит, затыкают рот. Пункт следующий – ты знаешь, что вырезать опухоль можешь только ты, потому что именно в тебя ткнул гнилой перст судьбы. Пункт мерзкий – ты знаешь, что тебе предстоит работать скальпелем, и, стало быть, именно тебе нырять вниз головой в гной и кровищу. Пункт грустный – ты знаешь, что никто тебя за это не полюбит, наоборот, проклянут, обвинят во всех смертных грехах, и будут, в сущности, правы. Правы с точки зрения существующей морали. Точки срения. Пункт воодушевляющий – ну и черт с ними, все равно я сдохну, награды мне не нужны, отдохну на том свете. Постскриптум – все уже позади. Постпостскриптум – увы, не без издержек… Постскриптум честный – Боже милосердный, я не думал, что это окажется таким дерьмом! Я наивно рассчитывал на лучшее! Милку-то за что, Боже?! Наконец, пункт самый последний – я загнал себя, убил себя, но выполнил свое дело. Пора на покой. Никакой боли, все давно продумано – умная инъекция и эйфория забытья, переходящая в небытие. Если бы Милка осталась жива, в этой жизни еще был смысл. А так… No reason at all. Господа следователи, завещание в открытом сейфе, там же – страницы рукописи, объясняющей все происходящее. Люди, будьте бдительны…