Перевернутая страница не означает поражения - [3]

Через два года Витторини открыл в «Менабо» важную Дискуссию на тему «Индустрия и литература», и Кальвино принял участие в этой дискуссии; его выступление «Вызов лабиринту» стало теперь знаменитым. В своей старой статье об этой дискуссии (я позволю себе сослаться на нее[5]), я писала о том, что, по мысли Кальвино, философия, литература и искусство получили в результате промышленной революции травму, от которой они до сих пор не оправились. После того как на протяжении веков устанавливались определенные отношения человека с себе подобными и с окружающим миром, все решительно переменилось. «Вещей больше нет, есть только товары, серийная продукция; машины занимают место животных, город — всего лишь дортуар при заводе, время — это распорядок дня, человек — шестеренка механизма, только классыимеют историю…» «Машины опережают людей, общество отстает от технического прогресса; капитализм сознает свою дряхлость и цепляется за суффикс «нео»; социализм как никогда чувствует себя молодым. Новые народы выходят на историческую сцену. И в таких сложных, быстро меняющихся условиях культура не может довольствоваться своими привычными ресурсами — она должна прибегать к помощи этнографов и социологов». В блестящем эссе Кальвино возникает образ лабиринта, джунглей: «Мы хотим спасти вызов, брошенный лабиринту, мы хотим выделить литературу вызова лабиринту от литературы сдачи лабиринту. Только таким путем можно преодолеть «позицию отчаяния», в которой Витторини обвинил старый авангардизм».

Восемнадцать лет тому назад мне казалось, что Кальвино должен был произнести «еще какие-то слова», более четкие и обязывающие. Сейчас я думаю, что писатель неизменно помнил об impegno; но ведь смысл этого понятия изменяется в соответствии с изменением исторического времени. Были годы «Тропинок к паучьим гнездам» — первого романа Кальвино, написанного «для партизан, сражающихся в горах» (он там был вместе с ними), так как подпольщики-антифашисты в городах уже имели свой роман — «Люди и нелюди» Витторини. Об этом заявил сам Кальвино с полной определенностью.

Жаль, что в рамках рецензии нельзя рассказать о том, какими путями развивалась потом проза Кальвино, Было многое: неореалистические рассказы, великолепные сказки, философские повести, косми-комические истории… Так вплоть до последнего (1979) романа «Если однажды зимней ночью путешественник». Давно уже Р. Хлодовский точно сказал об Итало Кальвино: «Он поэт, а не моралист. Возможно даже, он плохой философ. Сила его не в этом. Она — в гуманистической вере в цельную, не ущербную человеческую личность»[6]. Хочется только добавить, что Кальвино не моралист в известном значении слова. Но вспомним его тезис о том, что всякое поэтическое произведение, если оно настоящее, — морально. Кальвино не признает абсолютных ценностей, он неоднократно заявлял — и для него это программно, — что мнения писателя и вообще человека могут меняться, поскольку само понятие ценностей относительно и изменяется в рамках исторического времени

Кальвино проводит четкую (мне кажется, слишком четкую) грань между своей прозой и эссеистикой. С прозой гораздо легче: законченный роман, вылившийся в определенную форму, напечатанный, живет сам по себе, и Кальвино не считает себя вправе трогать его, Иное дело эссе: в них отражаются сомнения, колебания, споры, развитие мысли, в них «почти разговорная интонация». В сборнике 323 страницы, вместившие 42 выступления.

Расхожее выражение лаборатория писателя (добавим эпитеты) здесь применимо вполне. Мне кажется, что при составлении сборника Кальвино проявил большую интеллектуальную честность и незаурядное мужество: проницательный и опытный литератор, отлично знающий «кухню», не мог не предвидеть, что часть итальянских критиков плохо отнесется к этой книге. При систематизации материалов он мог сделать чуть-чуть иной отбор, не подвергая себя риску. Он не пошел на это. Кальвино выбрал все ключевые тексты, важные для него в какой-то момент его жизни. Он не приглаживал пройденный им путь. При всех изменениях политической и литературной обстановки в Италии, при всех поворотах личной судьбы, Кальвино занимал ясно выраженную позицию. Она могла быть правильной или ошибочной, и, вероятно, Кальвино ошибался не раз; так, нетрудно оспорить некоторые теоретические его соображения о построении фабулы, о лейке персонажей, даже о языке — слишком рациональные для поэта. Но мы благодарны художнику за честность и серьезность: он не включил в книгу никаких однодневок. Мы читаем внимательно, видим Кальвино, понимаем путь, которым он прошел, понимаем, каков был и есть этот писатель. С его пристрастиями и антипатиями, с его противоречиями, исканиями, пессимизмом, тонким вкусом, с его уважением к литературному ремеслу, к слову.

Как и можно было предположить, наряду с серьезными рецензиями, в которых критики пытаются осмыслить развитие Кальвино, наряду с хвалебными, но не очень содержательными откликами, появились и холодные, порою раздраженные, а то и открыто враждебные. В чем только Кальвино не упрекают: он не может утешиться, не достигая высот Борхеса; он искал выход из лабиринта для себя одного, а не для всей итальянской культуры; ему не по душе никто из крупных писателей, и он их боится; он грешит интеллектуальным кокетством и слишком занят собственной эстетикой; строит никому не нужные параллелограммы и кубы; переоценивает роль литературы; слишком осторожен и «говорит шепотом»; он, конечно, демократ, но буржуазный демократ; не проявляет чуткости по отношению к новаторам; всегда отходил от литературных и культурных течений, когда замечал, что они начинают идти на спад; он хороший прозаик, но скучный эссеист. И так далее, — при желании всегда можно отыскать прегрешения. Добавим итальянский темперамент и особые местные условия.