Перевал - [7]

— Иди сюда, Батийна. Спать надо! Да ты не бойся! А на старушку внимания не обращай, все они такие. У нас с тобой совсем другое дело! Надо выспаться как следует. Завтра узнаешь, зачем тебя вызвали сюда и куда потом поедешь. А пока спи!

Она покрутила колесико лампы и показала, как надо регулировать фитиль.

— Если захочешь прибавить света, повернешь вот так.

«В ханском дворце тесно, а в родной лачуге — просторно», — вспомнилась поговорка Батийне. Долго не могла она заснуть в чистой просторной комнате на мягкой упругой кровати. Стоило шевельнуться, как ее сразу подкидывало, словно кто-то снизу тряс руками. И сон уходил, в голову лезли разные мысли.

Батийна бесшумно слезла с кровати и перенесла постель на пол. Встав на колени, вывернула фитиль. Комната осветилась ярче. Батийна легла и уставилась глазами в керосиновую лампу, горевшую на подставке возле стола. Ручка у красивой лампы блестела, стекло было невероятно прозрачно. Тонкий язычок ее пламени едва заметно колыхался, и она совсем не чадила, подобно кара чираку[10].

«Боже мой… Была я дочерью охотника, он никогда из нищеты не вылезал, попала потом в юрту к баю и прислуживала ему, не зная другой жизни, кроме нудных домашних забот. Ни у кого в юрте не полыхал такой яркий свет, который и горит-то без дров. Сколько себя помню, зябла я в серой трухлявой юрте, где изо всех дыр задувал ветер».

Перевалило за полночь, а сон все не шел. Бархатно-темное небо за окном было усеяно несметными жемчугами.

Чем больше привыкали глаза к яркому свету, тем уютней и любопытней становилась комната. Батийна разглядела на круглом столике в углу медную статуэтку, которую еще с вечера показывала ей Валентина Копылова. Оказывается, это батыр, старинный храбрец, который защитил русских людей от чужеземных врагов.

«Эх, разве мало было у киргизов древних батыров? Ну хотя бы взять Манаса великодушного да хитроумного Бакая, о которых поют в сказаниях. Или бесстрашные тигрицы во всем женском роду — Каныкей и Джаныл-мирза».

С картинки на простенке между окон на Батийну смотрит еще совсем юный джигит с едва пробивающимися черными усиками и гордой осанкой, как бы спрашивая: «Видишь меня, молодка?» О нем Копылова сказала Батийне: «Великий русский поэт, или акын, по-вашему, он оставил много книг, хотя погиб совсем молодым».

«О создатель, разве мало было у нашего народа сладкоголосых певцов, что заливались, как соловьи, да красноречивых мудрецов? Впрочем, отец, когда заводил свои рассказы, сидя почти неподвижно у земляного очага, часто обращался к певцам незапамятных времен… «Э, жеребята мои, — говорил он, — запоминайте драгоценные слова ваших дедов, которые исстари переходят из уст в уста. Потом расскажете своим детям. Положено, чтоб каждый помнил своих предков, ценил, почитал их…» Но почему наши горцы, которые умеют так чтить своих прародителей, не научились этому мастерству? Эх, если б осталось изображение хоть одного из наших предков!..»

Но тут ее внимание отвлекла картинка, висевшая над шкафом между дверью и передним углом комнаты.

Тихо, почти незаметно струится речка. У самой ее кромки колышется осока, да еще какие-то кусты. Веет легкий ветерок. Из леса вьется едва-едва различимая тропинка. На берегу, обхватив руками колени и опустив голову, сидит босая, простоволосая девушка. Распущенные волосы, словно струп воды, стекают вниз к земле.

Батийна даже рот раскрыла, глядя на нее. «Осока, похожая на ту, что колышется здесь над рекой, растет и у нас на Черных болотах… Видно, девушку давит тяжелое горе. Бедняжка, муж ли ее побил, разлучили с любимым или злая байбиче обругала. Боже мой, и другие народы, оказывается, такие же, как и мы, горемыки».

Батийна неотрывно смотрела на картинку, полная жалости к девушке. Да и та девушка, казалось, смотрела на Батийну своими задумчивыми, полными тоски глазами: «Эй, молодуха, киргизушка моя, ты что так смотришь на меня? Оставь, дорогая, меня, лучше ложись спать!» Но девушка все молчит, глядит тоскливыми глазами…

Вспомнив, что пережила сама, Батийна неожиданно для себя подумала:

«Эх, если б кто-нибудь нарисовал меня в то время, когда я по Бёлётуннскому ущелью вела верблюдов с навьюченными на них льдом или когда стояла, привязанная к столбу после злополучного своего побега, сейчас бы я целовала ему руки, благодарила бы изо всех сил. Если б кто нарисовал меня, когда я мыкала горе, у многих бы висела такая вот картинка обо мне…»

Батийна, которую уже одолевал сон, почти внятно шепнула:

— Эй, девушка, не надо так горевать!..

Тонкий, трепещущий, словно струна комуза, полный грусти голос коснулся ее сердца: «Спи, молодка, спи, дорогая. Тебе предстоит далекий путь!»

Батийна бодро поднялась, хотя спала очень мало. Ни ржания жеребят, как в аиле, ни блеяния овец. Где-то прокудахтала наседка. На улице громыхали арбы…

«Вишь, в городе и звуки свои», — подумала Батийна, направляясь в умывальную. Валентина Копылова причесывалась у зеркала.

Надежда Сергеевна, — она хлопотала на кухне, бормоча что-то себе под нос и время от времени обращаясь к дочери с вопросами, — успела накрыть на стол. Стояли полные тарелки аккуратно нарезанного белого хлеба, сладкого печенья, похожего на только что народившийся месяц, пышный пирог. Она не решалась сразу есть, — нет ли чего запретного? Даже обрадовалась, когда, отведав кусочек пирога, почувствовала вкус яблока: «Слава богу, не поганое кушанье», — и отломила кусок побольше. Поела немного меда, варенья, творога и вдоволь напилась крепкого чая.