Перевал - [68]

Опомнившись, Зуракан посмотрела по сторонам широко раскрытыми, полными слез глазами. «Не-ет, уж нет! Не дам больше себя обманывать… Тьфу, тьфу! Забудется ли когда-нибудь эта отвратительная встреча!.. Как зовут этого пройдоху? Ороз… Да, Ороз… Лучше не вспоминать это имя. Не смогу, наверное, забыть его! Нет, забуду, забуду. О милая Батийна-эже, прости мне мой грех, дорогая эже! Где ты сейчас? Найди сбившуюся с пути глупую сестру свою…»

Она шла, спотыкаясь и горько рыдая.

Смерть забрала того, кого хотела

Глядя на часы, врач с седоватой бородкой торчком, словно хвост куропатки, щупает пульс у Батийны, считает удары. Кладет руку ей на лоб. Ладонь у него мягче ваты. Даже после того, как он уходит из палаты, Батийна ощущает тепло его рук и чувствует облегчение. «До чего мягкая рука у него… Полегчало сразу, — мысленно говорит она, глядя в потолок. — Он сказал, чтоб я много не думала. Попробую-ка не думать… Затылок все болит у меня. Отчего это? Мозг, наверное, поврежден».

Батийна в палате одна. Чисто, светло, тихо. Даже муха не прожужжит. Да откуда взяться мухе в этой солнечной светлой комнате? Батийна помнит, как, распухшая, валялась на сером войлоке, когда Адыке избил ее до полусмерти за побег из дому. Помнит, как досаждали ей мухи, каждая волосинка, липнущая к исполосованному камчой, окровавленному телу. Сердобольная Кенжекан металась, чтоб умилостивить разгневанного Адыке, делала все, чтоб поставить Батийну на ноги. И не раз она вырывалась из жадных когтей смерти…

«Дорожи жизнью, Батийна. Надо беречь ее, — словно кто-то в глубине души все время обращается к Батийне и поддерживает в ней силы. — Ты осталась живой после избиения Адыке. Ты не погибла от ударов камчи Алымбая-медведя. Тебя не смог унести тиф в том тяжелом году. Неужели ты, Батийна, погибнешь от разбойничьей дубины? Выдюжишь и в этот раз. Крепись, бейся за жизнь!»

Батийна уже поднималась самостоятельно, стояла, держась за спинку кровати. Скорее бы выйти отсюда, взглянуть на небо, на горы, посидеть у арыка, что тянется за окном вдоль улицы, окунуть руку в журчащую воду. Интересно, есть ли там мята, тысячелистник? Кто знает, растет ли зеленая трава у городского арыка?

Порой, впадая в забытье, она подолгу лежит с закрытыми глазами.

Бесшумно открывается дверь; кто-то тихо, словно дуновение ветерка, мягкими кошачьими шажками подходит к Батийне, смотрит на нее:

«А-а, спит она… Пусть спит…»

И столь же бесшумно исчезает. Батийна никого не видит, ничего не слышит, где-то в глубине сознания у нее шевельнется мысль:

«За какой-то темной киргизской женщиной ухаживают, как за родной дочерью. Никогда не забуду добро, что сделали мне. Не забуду…»

Потом засыпает…

Весть о том, что почтовики доставили полуживую Батийну в больницу, немедля дошла до Темирболотова, а от него — до Копыловой. И лучшие врачи города окружили киргизскую женщину заботой. Батийна почувствовала облегчение. То Валентина, то Рабийга приходили к ней через день с булками, сдобным печеньем, с вареньем и молоком. Приносили букеты пламенеющих пионов и гладиолусов.

Батийна любовалась цветами. «Они совсем не похожи на мелкие горные… Не убила меня разбойничья дубина. Теперь проживу долго. Ничего не страшно. А что с тобой, богатырша Зура-кан? Где ты, бедная Гульбюбю? Где Овчинка-Биркорпе? Так и осталась, наверное, забитой, пришибленной».

Батийна смотрит в потолок, не отрывая глаз.

Навестила Батийну и Ракийма, она жила на окраине города.

— О Батийна, жива ли ты, светильник мой? — бормотала женщина.

Обе половины куржуна, который она на себе принесла, наполнены мясом, эджигеем, маслом, каймаком, — еды, пожалуй, хватало бы целой семье на несколько дней.

Подавая Батийне подвздошную кость молодого барашка, Ракийма говорила обо всем подряд:

— Ты, наверное, соскучилась по домашней еде. Все, что дают в больнице, не очень вкусно. Ешь это жирное мяско! Ты молода, одолеешь болезнь. Ах, мерзавцы!.. Ну что за подлые люди!.. У тебя, конечно, были враги. Они-то и подослали тех, кто стукнул тебя. Или это на самом деле были разбойники? Ешь дочиста, сало молодого барашка, аж тает во рту. По правде говоря, начальники послали тебя чересчур далеко. А я никак не могла уехать, оставить детей, провела собрание в своем аиле. Рассказала женщинам о нашем большом съезде. Словом, не могу жаловаться, что не ценят мою работу. Недавно в городе проходило обширное собрание женщин. Его вел сам Темирболотуп. Люди в глухих аилах считаются с законами лучше, чем городские. А в городе — всякий народ. Люди в городе к тому же с ранних лет привыкают к дурному. Сын, глядишь, умнее отца, а дочь — разбитней своей матери. Много тут обману, хитростей. Тут много мулл, но среди них обманщиков больше, много тут и ходжей, но ловкачей больше. Сарты прячут своих жен в ичкери, кашгарцы уж очень ревнивы. Ты знаешь, на людях иной ревнивец воткнет женщине нож в сердце…

Батийна порывалась вставить что-то свое, по Ракийма не дала ей говорить:

— Ешь, дорогая, ешь, ты ведь соскучилась по домашней еде. Так вот, сарты не разрешили своим женам пойти на собрание. Только Анархон и еще пять-шесть сартовских жен были, может, и того меньше. Нехорошо. Говорят, с тех пор, как Анархон вернулась с большого съезда, муж не один раз ее избивал, набрасывался с ножом. Иногда женщина боится ночевать дома. Ах, Анархон, Анархон! Пожелтела вся, исхудала в последнее время…