Перевал - [69]

Батийна учуяла что-то недоброе.

— Ах, бедная! Вот как, оказывается… Валентина, Рабийга приходят часто ко мне. А Анархон еще ни разу не показывалась. Жива ли она? — встревожилась Батийна.

«Она еще не знает, что стало с нашей Анархон. Лучше промолчу. Валентина расскажет, если разрешит доктор», — подумала Ракийма, щуря глаза и гладя подбородок дрожащими пальцами.

— Разве с Анархон что случилось? Не скрывайте, скажите, Ракийма-эже.

— Нет, нет, что ты, дорогая… Как прошло то городское собрание, я ее не видела… И ничего не слыхала дурного… не знаю… Отведай-ка ты домашнего каймаку, дорогая. Бог с ней, со здешней докторской едой. Даже здоровый человек на такой еде далеко не уйдет. Наверное, тебя скоро выпустят отсюда. Я заберу тебя к себе домой. А до того сварю бузу из молодого проса. Попьешь дней пять подряд, наберешься сил…

Батийна долго и терпеливо лечилась и выздоровела.

Возможно, уже сегодня ее выпишут из больницы. Она пораньше умылась, причесалась и пришла в такое хорошее настроение, словно собралась на той. Поела все, что принесла няня, и взялась за жареное просо с маслом, принесенное Ракиймой, запивая молоком. «Хорошо, что появился аппетит. Если б сейчас Ракийма-эже принесла выдержанной бузы, я бы чашки две враз выпила, да в полдень горячего мясного отвару…»

Из-за двери донесся стон. Послышались разговоры, топот йог. Но никто не заходил.

Батийна вышла из палаты. Склонившись, как белые голуби, врачи шептались меж собой в дальнем углу, — кого-то жалеют, хотят спасти. В коридоре необычно пусто, — нет прогуливающихся больных. Батийне стало не по себе. Один из врачей, увидев Батийну, сказал строго:

— Ну-ка, Казакова, вернись в свою палату!

Одна из сестер подошла с горестным видом к Батийне и, не говоря ни слова, ввела ее в палату и бесшумно захлопнула за ней дверь.

Кто-то умер? Или нависла опасность над жизнью человека? А то бы врачи тепло поздоровались. Батийна в последнее время, словно девчонка, увидев свою мать, сияла при их появлении. А сейчас никто не обратил на нее внимания.

Батийна вздремнула на кровати, укрывшись халатом. Вдруг дверь в палату распахнулась, послышался громкий голос Копыловой: «Казакова… Где Казакова?» Она была не похожа на себя: одета по-военному, на боку кобура с револьвером. В руке вместо обычного букета — какой-то узелок.

— Айда, Казакова, одевайся скорее! Анархон растерзали. Зарезали ножом. Доктора не смогли спасти ее, умерла сейчас. — Швырнув узелок на стол, она громко заплакала. — Все пойдем ее хоронить. Классовые враги натравили на Анархон ее мужа… Пекарь, он едва сводит концы с концами, чтобы прокормить семью… — Она то и дело утирала слезы и качала головой.

С улицы донеслись горестные вопли молодой женщины. С щемящим сердцем Батийна оделась.

— Вон, смотри — сестра нашей Анархон, — Копылова показала рукой на улицу. — Ей всего семнадцать лет. Недавно вышла замуж за парня. Он работает у торговца кожей. Хозяйка заперла Чинорхон в ичкери и заставила надеть паранджу. Когда я узнала об этом, я сейчас же взяла с собой пятерых солдат и нагрянула к купцу. Арестовала его вместе с женой. Надо проучить тех, кто прикрывается старыми законами и издевается над женщинами. Пойдем, товарищ Казакова, выступишь на траурном митинге. Будут сожжены все паранджи, которые заслоняют свет женщинам. Заодно с нашей Анархон зароем в землю и дурные обычаи, что веками сжимали в тисках женщин Востока! Пойдем, дорогая Батийна!

У Батийны темнело в глазах, дрожали руки и ноги, мысли путались. «Добрая, ласковая подруга моя! Она была благородной, чистой, светлой женщиной. Как у мужа поднялась рука на нее? Конечно, подлые люди натравили его на Анархон…»

— Что хорошего видела она в жизни, бедняжка? Ведь она только-только просыпалась! Чистая, как текучая вода. Хоть бы раз возразила, огрызнулась на мужа. Даже назвать имя его не осмеливалась! Ни дома, ни тогда, в Москве… Что делать? Не могу я стоять в стороне от этого!

— Скажи свое слово на митинге! Скажи, что ты думаешь!

— Скажу, еще как скажу, — уверенно ответила Батийна. — Я потребую наказать всех подлых человечков, которые, надев на голову чалму, корчат из себя святых, а на деле совершают злодейства. Я пристыжу отцов и матерей, что продают родных дочерей за калым. Я выставлю на позор тех бесстыжих стариков, которые смиренно поглаживают свои бороды, а в жены берут девушек, что годятся им в дочери… О, у меня много есть чего сказать на митинге в память моей Анархон, ради женщин Востока, отстаивающих свою свободу! — И закончила твердо. — Товарищ Копылова! Хорошо бы собрать на траурный митинг всех жителей города.

Стянув потуже свой ремень, Копылова взяла из рук Батийны узелок:

— Не только всех жителей города, мы созвали народ из окрестных сел! Ведь Анархон — одна из первых сняла паранджу, открыла лицо лучам солнца! Все женщины, все люди скорбят по ней.

Улицы запружены людьми. Медленно движутся брички. Плачет оркестр, от похоронных маршей прохватывает мороз по коже.

Когда гроб поставили на возвышение перед трибуной, солдаты местного гарнизона дали три винтовочных залпа.

Сидевшие на конях джигиты завопили разом, упираясь камчами в бока: