Перевал - [61]

И всякий раз, когда видел Букен, Текебай готов был растерзать ее, но вынужден был сдерживать себя. Со временем он перестал беспрекословно подчиняться байбиче и был несказанно растроган, когда встретил Батийну. «Теперь мне все равно. Пусть заберут меня к себе духи родителей. Пусть меня бранят. Но я расскажу Батийне всю правду».

— Заворожила меня белая змея, затуманила мне голову. Мне тогда показалось, что Зуракан на самом деле заболела дурной болезнью… Некому меня убить, Батийна-эже, а то я подставил бы голову, чтобы ее отрубили. Вернется разве Зукеш ко мне? За кого бы она ни выходила, пусть будет счастлива.

Батийна выслушала рассказ Текебая с болью и горечью, словно утопая в отравленном озере, и спросила:

— Говорила она тебе, что хочет уйти?

Текебай разрыдался сильнее прежнего:

— Ах, эжеке, зачем спрашиваете? Конечно, говорила. Мало того… Чего только не пережила она, бедная, из-за меня. А я хуже пня был заодно с той сворой псов, которую белая змея Букен подбила надругаться над моей Зуракан… — Рассказывая, несчастный батрак то и дело постукивал себя по голове. — В изодранном платьишке, обливаясь слезами, она звала меня с собой: «О несчастный мой, забитый, пришибленный, — умоляла она, — я не буду таить обиду на тебя, подадимся вместе в Чуйскую долину». А я, глупец, даже с места не поднялся… Эх, эжеке, не спрашивайте…

В ту ночь Батийна не могла заснуть, — долго щемило сердце: как разоблачить злодейство Букен и Серкебая?

На Зеленом холме, где собрались аксакалы, старейшины родов, муллы, Батийна говорила смело о коварстве Букен байбиче, оказавшейся опаснее самого Серкебая. Обстоятельно, не спеша, словно вытягивая подгнившую нить, напомнила и о той кровавой расправе, которую учинила байбиче над несчастной Гульбюбю. Будто вывернула черную шубу, подбеленную снаружи мелом. И многие, кого еще недавно одолевали сомнения, теперь не могли не прислушаться к голосу Батийны.

— Разве неправду она говорит?

— Мы и сами видели многое своими глазами.

— Человек начисто потеряет совесть, если правду не назовет правдой.

— Байбиче погубила ни в чем не повинную Гульбюбю, так она, думаете, пожалеет свою работницу Зуракан?

— Как-никак Гульбюбю была ее соперницей, второй женой у Серкебая… А чем провинилась перед ней бедная Зуракан?

— Напрасно, подружка, думаешь, будто подобные женщины способны творить зло лишь своим соперницам! У таких людей жестокость в самой крови…

— Вот так, бай-аке, — вмешалась Батийна. — Если хотите знать, где коварство, ищите его рядом с собой. Если не знаете, где несправедливость, ищите поближе у себя! Но все равно корни жестокости будут вырублены! Девушки и женщины, все угнетенные бедняки добьются свободы! — Батийна высоко подняла руку. — Токолы, страдающие у баев, молодые женщины, отданные насильно за стариков, вам дали свободу! Учитесь, получайте знания! Пусть любящий найдет себе любимую! Будьте счастливы!

В пути

Целую неделю после собрания Серкебай ходил мрачный, будто затянутое тучами небо. Он понадеялся на муллу-татарина из города, что у него хватит мужества сказать: «Законы власти пойдут своим путем, священный шариат — своим». А при таком повороте Серкебай без особого труда надеялся доказать свою правоту этой беспутнице, попирающей обычаи предков.

Серкебай никак не ожидал, что шариат вступит в противоречие с его мыслями и желаниями. Оттого, что мулла, несмотря на оказанные ему почести, высказался в пользу таких подстрекательниц, как Батийна, Серкебай лопался от злости, словно из рук у него выпорхнула птица счастья:

— Эх, разве не досадно, Тазабекбатыр? То ли мы оплошали, то ли наш мулла — кривая душа. Как услышал имя Батийны, сразу сник. Видно, перед законной властью отступил наш святой человек. Иначе разве он стал бы потакать бросившей мужа токол или зазнавшемуся пастуху? — возмущался Серкебай, хлопая себя по ляжкам. — До чего же низко упала моя звезда, если эта обнаглевшая сука посмеивается и смущает простодушных людей… Тазабек, ты один из тех, кто в состоянии усмирить само озеро, если б оно разбушевалось. Скажи свое слово, батыр! Неужели наше время позади?

Серкебай то багровел, то бледнел, словно кто душил его.

Тазабек терзался: «Неужто мы, знатные люди четырех наших аилов, отойдем себе в сторонку и не совладаем с одной-единственной сукой?!» Досада и злоба томили Тазабека. Он не показал, однако, вида и засмеялся притворно:

— Как же мы с тобой, бай, попрем против закона, если его боится даже большой мулла, а уж он-то считается самым верным рабом всемогущего аллаха? Лучше нам жить спокойно, отдав им в руки наших токол, на которых зарятся они. Это самое лучшее, что перепадет от нас новой власти… Берите их себе на доброе здоровье!

Серкебай, которому обычно токол помогала подняться с места, вскочил с проворством джигита:

— О боже! Неужто не найдется в Великих горах камня, которым бы завалило кости вонючей албарсты, или не найдется реки, которая бы ее унесла?!

Он торопливо зашагал туда и обратно и, как бы возражая кому-то, громко воскликнул:

— Что ты?! Хватит и того, что я в таком возрасте исколесил Чуйскую долину вдоль и поперек, и безрезультатно. Не хочу больше унижаться.