Переселение. Том 2 - [63]

Или попросту ухлопать Гарсули.

Сейчас, когда они уезжали все дальше и дальше от Варадина и Фрушка-Горы, где женились и оставили детей, и Юрат впал в глубокую меланхолию. Жизнь и ему казалась бессмысленной.

Он договорился с Петром, что дождется его в Ярославе, по ту сторону Карпат, где, по уверению Вишневского, их удобно устроят.

Когда наконец надо было трогаться, Юрат сел в седло и окинул взглядом гусаров, которые собрались вокруг него и стояли в полном молчании, ожидая приказа. И вдруг этот, в общем грубый толстяк, глядя на окруживших его мальчишек, у которых сейчас, кроме него, не было никого на свете, пожалел этих сирот, так охотно шедших за ним, даже не спрашивая, куда он ведет их, почему они покидают Срем и что ожидает их в России.

Обводя взглядом их загорелые, грубые, но еще детские лица, их широко раскрытые глаза — а они так и таращили их на него, их лохматые головы, потому что ехали они без шапок, Юрат спрашивал себя, что ждет этих мальчишек в будущем?

И вдруг почувствовал себя намного старше. Какая судьба ожидает их там, думал он, в далекой братской империи, в России? Но человеку не дано ни предвидеть грядущее, ни предсказать свою будущую судьбу.

Единственное благо, данное человеку, — не знать, что сулит ему рок. Это и лучше.

В противном случае майор Юрат Исакович, уезжая из Токая, мог бы увидеть, что ждет его, что ждет этих мальчишек в ближайшие годы, и, конечно, ужаснулся бы этому.

Потому что он увидел бы, словно сквозь мглу, как через пять лет и он и они скачут в новенькой с иголочки блестящей русской униформе сербско-венгерского полка у городка Гросс-Егерсдорф{17}, как он и они переходят на мелкую рысь и, наконец, как он взмахивает саблей и они карьером мчатся на неприятеля.

Юрат увидел бы, как еще через год он и они недвижимо стоят у деревни Цорндорф{18}, а под звуки труб мимо них скачет в атаку первый эскадрон их тридцать пятого Новосербского полка, несется в сторону мельницы, вокруг которой сгрудилась несметная прусская кавалерия.

Как мертвым упадет с коня корнет Марко Зиминский.

Как на пригорке будут сверкать на солнце прусские латники.

Юрат мог бы увидеть себя еще через два года, увидеть, как он и эти юноши — в ту пору уже усатые лихие гусары — медленно движутся с конницей Тотлебена и Чернышева{19}.

Когда граф Фермор решит двинуться на Берлин{20}, Юрат уже будет подполковником. Берковцем прозовут его русские.

Как-то вечером он встретит и узнает этих гусаров и крикнет им что-то по-русски, потому что тогда они будут говорить только по-русски.

Однако на другой день он уже не услышит, как они кричат по-сербски и плачут, словно дети, увидев, как его, лишившегося чувств, проносят вдоль первого эскадрона с разбитой ногой, которую после захода солнца русские военные врачи до колена ему отрежут.

Никогда ему не встретить закат солнца в генеральской перевязи; только, выезжая из Токая, Юрат этого не знает.

Когда гусары по его команде взобрались на возы и кони тронулись, Юрат снова проехался взад и вперед.

Варвара встала и подбежала к невестке. Они обнялись, схватились за руки и не разжимали их, пока рыдван не покатил быстрее и у Варвары не подогнулись колени. Она бы упала, если бы подбежавший муж не подхватил ее под руки.

Петр с женой еще долго стояли, глядя на удалявшийся в сторону виноградников и далеких гор небольшой караван, пока он в тучах пыли не скрылся в придорожном леске. Потом они молча возвратились домой.

Павел выехал раньше Юрата, желая получше разузнать и изучить все ведущие в Польшу из Токая дороги.

Юрат гарцевал верхом на лошади рядом с экипажем Анны. Оба молчали.

Хотя прошлой ночью Юрат силой овладел майоршей, супруги уже несколько дней были в ссоре и не разговаривали.

За Токаем начались гористые места. Ехали без обычного смеха, словно воды в рот набрали.

Вишневский снабдил майора не только подковами и вином, но и дал ему лучшего вожатого, который должен был проводить их до Ярослава. Дал и кучера для экипажа Анны.

И простился Вишневский с ними так, словно они были гостями императрицы.

А перед отъездом устроил у себя в доме для Юрата и Анны несколько вечеринок с музыкой и фараоном. За столом присутствовали и его, по этому поводу особенно пышно разряженная жена Юлиана, и грудастая свояченица, громко распевавшая песни. Больше всего внимания Вишневский уделял Анне.

Варвара и Петр заметили, что за ужином он усаживал Анну, словно черную паву, справа от себя и, как завороженный, то и дело поглаживал ее руку, а потом, когда они прогуливались, брал за талию.

Юрата он сажал по ту же сторону стола, слева от свояченицы, за высокой грудью и рюшами которой тому было не видно, как хозяин ухаживает за его женой. Юрат видел только, что Вишневский все время наклоняется к Анне, но не подозревал, что тот нашептывает ей на ухо любезности, вдыхая запах ее волос.

Когда Вишневский приглашал гостей прогуляться после ужина по саду, он неизменно восклицал: какое несчастное создание мужчина, ведь это зверь, которого могут приручить только черные глаза прелестной женщины!

Слава богу!

Анна в своем черном кринолине была красива, как никогда, но головы не теряла, несмотря на то, что подтянутый, стройный, высокий и красивый хозяин дома в роскошном мундире был весьма привлекательный мужчина, пусть уже стареющий, но полный силы и огня. И когда Анна шла с ним рядом, у нее было такое чувство, будто они танцуют какой-то, как он однажды выразился, полуночный полонез.