Переселение. Том 2 - [62]

Все пятеро подперли воз спинами.

Ребята выросли возле лошадей. Но верхом ездили еще как медвежата и до оружия не доросли. Умели лишь пользоваться ножом, прихватили с собой и топоры.

Майор уже в пути учил их брать препятствия и стрелять из пистолета. Но сабли обещал дать только в России.

Когда Петр, смеясь, спрашивал, для чего он взял с собой в Россию таких детей, Юрат отвечал: «Я знаю, что делаю! Пять лет тому назад я посадил перед домом в Хртковицах небольшие акации, а оставил их высоченными деревьями, под стать любому колодезному журавлю. Так и с гусарами. Это все будущие русские полковники, хоть сейчас они и ревут как ослы».

Поиздержавшись в Темишваре, он покупал им по дороге поношенную гусарскую униформу, из-за которой они готовы были драться, словно за золотое руно. В Киеве он посулил им золотые горы.

Когда, проезжая через города Венгрии, парни, зазевавшись, терялись, он колотил их и грозил вернуть в штаб Варадина. Юрат знал, что там строят планы создания нового пехотного полка под названием «Petervardeiner National-Grenzinfanterieregiment»[21]. И кричал, что в Россию он их с собой не звал и они могут отправляться на все четыре стороны. Ему наплевать, поедут они или не поедут в Россию. Пусть только помнят, что, если они осрамят царя Лазара, который отдал за них за всех свою жизнь на Косове, он будет не он, коли не вернет их в комендатуру, где они хлебнут горячего и где набирают рекрутов в упомянутый полк, в котором не поют сербских песен и не говорят по-сербски, а потом их навсегда загонят в землю папежников, в город под названием Мантуя, откуда сербу нет возврата!

И хотя они не знали, ни где находится эта Мантуя, ни в какой полк их погонят профосы, они понимали, что за всем этим стоит вечная разлука с земляками. Потому-то они так рьяно и толкались сейчас возле этой оглобли, меняя ее, словно хотели, чтобы их самих к ней привязали. Потому и лезли вон из кожи, вытаскивая из грязи возы, до самого Киева.

Как все матери, особенно, когда они снова беременны, Анна, по своей женской доброте, жалела и слуг мужа. Старалась их защищать, когда они в чем-нибудь провинились, отставали или дрались в придорожных корчмах, как это водится у взрослых. И хоть Анна была немногим старше их, она заботилась о молодых гусарах, как о своих детях. Заходила в корчму, чтобы лично убедиться, накормлены ли они.

Майора они боялись, хотя готовы были отдать за него и жизнь, а майоршу обожали. Перед Юратом, словно перед огромным, страшным медведем, они стояли испуганно вытянувшись в струнку, а майоршу провожали взглядом, словно она явилась с небес и они никогда ничего подобного не встречали и не переживали.

Если порой им приходилось видеть, как, садясь в экипаж, она приподнимает юбку, они, эти парни, за ее спиной, только подталкивали друг друга локтями, стараясь, чтобы нельзя было прочесть на их лицах, о чем они думают.

Юрат потом, уже в России, уверял, что никогда у него не было таких славных гусаров.

В утро отъезда из Токая он был не в духе.

За дни, а особенно ночи, которые они провели в Токае у Вишневского, Юрат отяжелел и разжирел. По его мнению, во время трапез было много такого, чего не должно бы быть, и немало они видели такого, на что лучше бы не смотреть.

Если так живут в России, — а Вишневский утверждал, что именно так, если и там такие браки, а Вишневский утверждал, что именно такие, — то лучше бы, говорил Юрат брату и жене, вернуться им восвояси.

И хотя Вишневский помог ему во всем — и видно было, как тот старался, — Юрат, уезжая, был разочарован и в нем, и в его семье еще больше, чем Павел. Есть, пить, точить лясы, играть в карты и лапать женщин — неужто в этом смысл жизни в России, о которой они в Темишваре так мечтали?

И хотя Вишневский прислал ему своего парикмахера, который выбрил его, оставив лишь короткие усики, Юрат уезжал из Токая взлохмаченным, не заботясь о том, как будет выглядеть по приезде в Россию.

Ему тяжко было оставлять детей, но он молчал, надеясь весною, если бог даст, их увидеть. Страх, что жене, может быть, придется рожать в дороге без повивальной бабки, мучил его больше всего. Хотя Юрат не говорил об этом столько, сколько Павел, он ничуть не меньше братьев ненавидел ложь, Гарсули и демилитаризацию. Терпеть не мог и австрийцев, которые сначала позвали их из Сербии воевать с турками, а потом сами же с турками помирились. Особенно же ненавидел он кирасир, призывавших сербов защищать христианство, а теперь предлагающих им отправляться на все четыре стороны, и даже в Турцию.

Но эта ненависть не вызывала у Юрата желания уйти куда глаза глядят. Он жил всегда для семьи и в семье, в узком кругу, куда входили и его друзья, жил словно на необитаемом острове. Будь его воля, надо было бы сидеть на месте и ждать; Гарсули, Сербеллони ушли бы, беспорядки в Темишварском Банате кончились, а они бы остались. А там было бы видно, что делать дальше. Даже ночь не тянется вечно. А если уж стало бы совсем невмоготу, надо было, сославшись на свои заслуги, подать в суд — темишварский, варадинский, осекский, венский, наконец. И драться с кирасирами, а не продавать свои дома и отправляться кочевать, подобно цыганам.