Переселение. Том 2 - [61]

Осень в том году в Токае стояла, как всегда, погожая и теплая. Сбор винограда начинался только в конце октября — по католическому календарю в день Иуды Симеона — и заканчивался лишь в конце ноября.

В часы, когда переселенцы готовились в путь, Токай обычно спал. И главная улица, и выгон у околицы были безлюдны.

В то раннее утро перед домом Исаковича, закутавшись в шаль, как турчанка, в экипаже на высоком сиденье устроилась Анна. В те времена о перевале через Карпаты говорили как о перевале через Гималаи, и ехавших в Польшу охватывал страх.

И поэтому в то утро на необычайно красивом лице этой здоровой, беременной женщины с крупными сверкающими черными глазами ясно проступали тревога и глубокая печаль. Тревога — из-за грядущей неизвестности, а печаль, верно, от того, что мир, в котором она до сих пор так счастливо жила, уходил в прошлое.

Сидя в полумраке под кожаным верхом тяжелого рыдвана, Анна, словно сейчас это был ее дом, еще раз громко пересчитывала вещи: одеяла, платья, овчинные тулупы, горшки, зеркала, часы, ружья, сапоги и наваленные на другой воз мешки. И каждый раз, заканчивая пересчет, со вздохом вопрошала: «Что-то мои дети в Нови-Саде делают?»

И так без конца.

В белых рюшах и длинной черной дорожной накидке дочь сенатора Богдановича походила скорее на польскую кармелитку, чем на жену майора, отнюдь не монахиню.

Ее черные глаза в то утро лихорадочно горели, губы были вовсе не бледные и бескровные, как у монахинь, а пунцовые и припухшие, как у страстной женщины после ночи любви. Или у помирившейся после размолвки с мужем супруги.

Она то и дело высовывалась из экипажа и оглядывала цепь гор, все отчетливее выступавших из темноты. И жаловалась, что их, верно, ждет непогода, о которой кругом столько говорят.

Потом она быстро поворачивалась к Варваре; та, провожая их, сидела у ворот, неподалеку от экипажа. И долго не спускала с нее взгляда.

Уже не раз в то утро Анна, словно о чем-то предостерегая, твердила ей вполголоса: «Ты одна остаешься, милая, одна!»

Варваре накануне снова было плохо, второй раз за дорогу, и они с Петром решили дождаться в Токае вестей от Юрата, как они перевалят через горы и какая там погода. Варвара не была больна, но с тех пор как забеременела, у нее постоянно кружилась голова. И все-таки она встала на рассвете, как говорится с первыми петухами, чтобы проводить невестку. И теперь сидела подле дома с видом смертницы в шелковой рубахе, закутавшись в шелковое одеяло, которое всюду таскала с собой.

Ее побледневшее лицо уже не светилось радостью, как в Темишваре, а голубые глаза не меняли окраски, становясь бледно-зелеными и трепетно-дерзкими, какими были, когда она встречала Павла, приехавшего из Вены. Варвара по-прежнему была хороша, и улыбка ее оставалась такой же чарующей, только теперь она больше молчала и оживала лишь, когда светило солнце и в доме поднималась дневная суета.

Теперь она уже не смеялась так, что тряслись груди, и не ходила так быстро, как раньше, и без конца не перекидывала, как ветряная мельница, ногу на ногу. Перестала она и беззаботно болтать, чем так охотно занималась прежде. Теперь Варвара устало сидела на скамейке, прислонившись к воротам. Ее голова с копной пышных рыжих волос уже не была задорно вскинута; напротив, она низко ее опустила, словно под бременем тяжелых забот. Положив ногу на ногу, она обхватила руками колени, будто держала на них корзинку с ягодами, или голубей, или барашка, заплутавшего из ранней весны в глубокую осень.

Вероятно желая успокоить и утешить невестку, она, заткнув уши, чтобы не слышать собачьего лая, говорила:

— Поезжай, поезжай, дай бог тебе счастья! И Вишневский не двужильный! И я не ребенок!

Ее муж, свежий, подтянутый, несмотря на ранний час, сверкая серебром и позументами, обходил и оглядывал возы и, смеясь, кричал Юрату, что на переднем возке треснула оглобля. Хохоча, он спрашивал брата:

— Уж не дрался ли ты вчера вечером? Ну и ну!

Красавец Петр по-детски завидовал шутнику Юрату и сам старался изо всех сил балагурить. В последнее время его с утра до вечера не покидало отличное настроение, а при взгляде на жену он просто сиял от счастья.

У этого молодого тщеславного человека была отличная черта: он не терял жизнерадостности даже в самые трудные минуты.

Из братьев только Петр ехал в Россию беззаботно. Он даже позабыл о том, что старик Стритцеский в приступе старческого гнева проклял его.

Посмеиваясь, он продолжал обход, заглядывая под возы, осматривал лошадей, их копыта, бабки, колеса, каждую спицу, как ребенок осматривает подаренную игрушку. И все чаще кричал брату:

— Трогай, толстяк!

Гусары майора Юрата Исаковича, все неженатые, молодые, почти дети с едва пробивающимися усами, приходились ему, как они, по крайней мере, сами уверяли, дальними родичами. Юрат отобрал их не потому, что они отличились на войне, а потому, что они подходили ему по своему семейному положению. Он взял тех, кто не оставлял дома жену или мать и кто был известен в селе своей удалью. Все пятеро были бедные сироты, послушные и неученые парни, жаждавшие выдвинуться. Все пятеро примчались к оглобле, когда премьер-лейтенант крикнул, что она треснула.