Переселенцы и новые места. Путевые заметки. - [36]

Получив это донесение, управление Буранной области предписало подучастковому немедленно снестись с аульным старшиной, Мухамедяном Мухамедямаловым, и истребовать от него подлинные контракты для проверки и утверждения. Почта из «пункта», где находится управление, до «кордона», где проживает подучастковый, идет полтора месяца. Подучастковый тотчас-же отправил аульному старшине приказание немедленно исполнить предписание управления, но старшина в то время снова оказался кочующим на хребте У-хи. Прошло шесть месяцев. По прошествии этого срока подучастковый послал старшине строжайшее подтверждение своего предписания, но ответа снова не получил, так-как старшина отлучился в афганские пределы для покупки кухонного котла, ножниц для стрижки овец и ситца на одеяло, каковые товары, будучи поставляемы в афганские пределы английскими торговцами, как известно, значительно дешевле фабрикантов не только московского, но и лодзинского промышленных районов. Вскоре после этого подучастковый сменился, и дело заглохло-бы совсем, если бы через пять лет не изменился состав областного управления, и новое начальство, перебирая старые дела, снова не возбудило вопроса об «иногородних». Аульный старшина был наконец розыскан, и от него получен ответ, из которого оказалось, что иногородние поселились на реке Каратае самовольно, никаких контрактов не делали, и его, старшину, потребовавшего объяснений, прогнали, за неимением в степной местности дубья, снятыми с ног сапогами. Промедление-же свое в ответе и недонесение о поселении на р. Каратае иногородних старшина оправдывал тем, что на хребте У-хи коренное население было вырезано китайскими регулярными войсками для получения фуража, а потому по случаю открывшегося простора в пастбищах он, старшина, со своим аулом нашли более выгодным оставаться на хребте У-хи, не возвращаясь на р. Каратай. Ныне-же население на хребте У-хи вновь размножилось, в урочище при реке Каратае снова явилась для аула необходимость, и он, старшина, покорнейше просит самовольно поселившихся иногородних выдворить. Аульному старшине ответили, что его ходатайство уважено, и иногородние будут выдворены. Но написать — одно, а сделать — другое. Расстояния в Буранной области считаются сотнями и тысячами верст. На всю область, величиной с Австрийскую империю, имеется две сотни солдат да пяток стражников. Дело затянулось — и на сцене появляется подвижник, доверенный каратайских поселков, симбирский мужик, Евстафий Шалохин.

Приглядывались-ли вы когда-нибудь к медведям в Зоологическом саду? Если да, то вас наверно поразило несоответствие между шкурой медведя и самим медведем, в эту шкуру зашитым. Шкура неуклюжа, космата, брюхата, неповоротлива, но в ней сидит акробат по ловкости и гимнаст по силе. Вглядитесь пристальней, и вы заметите, как внутри своей шубы этот акробат и гимнаст движется, и как мало шуба ему мешает, — как он ловко подхватывает орехи, которые ему кидают, и как быстр: лазит на шесты и столбы своей клетки. Такой-же медвежонок и Евстафий Шалохин.

Шалохин входит. Небольшой, коренастый, с короткими руками и ногами. Большая голова на короткой шее вся обросла волосами. Много волос на голове, но еще больше в бороде, в усах и в бровях. Прямой медведь.

— Здравствуй.

— Здравствуйте.

Медвежонок заговорил, и у него блеснули великолепные зубы, а из-под седеющих, словно запачканных сметаной усов, показались еще совсем молодые и свежие губы.

— Что скажешь?

— Ох, ваше благородие, уж и не знаю, как и говорить-то!

Молодец! Молодец медвежонок! Какой славный голос! Не противный нервический интеллигентный тенорок, а тенор естественный, без дрожи, с выражением здорового чувства. Как он выразительно охнул, развел руками и откинулся назад! И как потом, после артистической паузы, отчетливо, как-будто колеблясь и сдерживая себя, но в то-же время как-будто подчиняясь внутренней необходимости излить свое горе, произнес он следующую затем фразу. И медвежонок не врет, он искренне таков.

— В чем-же дело?

— Да вот в чем: смерть нам приходит!

Да, медвежонок не врет. Произнося последние слова, он вдруг побледнел, даже губы побледнели, а в больших голубых глазах, которые тоже неожиданно показались из-под бровей, ясно можно было прочесть ту усталость, которую причиняет внезапное сознание неминучей беды.

— Кто ты такой?

— Шалохин. Каратайских новоселов доверенный. Старики послали.

— Слышал.

— Коли слышали, стало-быть, знаете.

— Знаю. Выселят вас.

— О, Господи!

— Поселились самовольно.

— Д-ды што-ж врать-то!.. Самовольно.

— Аульного старшину сапогами прогнали.

— Не мы прогнали! Ребята молодые, черти, озорники! Он это на верблюде от нас съезжает, совсем-было уехал, а они, черти, из кабака...

— Ну, вот видишь!

— Да ведь мы их за то били.

— Били, да поздно. Участковому переписываться не давались.

— Ох!

— То-то: ох! Паспортов ни у кого нет.

— Нету.

— Ну, и выселят вас.

Шалохин некоторое время молчит, опустивши голову. Потом, в видимом волнении (очевидно, он приступает к самому главному), он начинает говорить. Говорит он тихо, не спеша, убедительно, точно молитву читает.

— Ваше высокоблагородие, я от вас ничего не потаю, только уж вы наставьте на разум. Измаялись мы. И так думаем, и этак прикинем, все одно смерть выходит. Действительно, мы самовольные. Ну, прегрешили; однако, неужели нам прощения не будет?! Куда нам теперь на старину идти? На старине-то наше место пусто, а тут у меня семнадцать лошадей, да три верблюда, да дом, да две коровы. Сами знаете, лошади теперь пять целковых цена. Что ее продавать! А домой не поведешь: полторы тысячи верст... Теперь, сеять не велят. Чем-же я зиму проживу? Халатники-то наши сегодня тута, завтра в Индею ушли, им везде хлеб. Помрут они что-ли без Каратая?! А нам смерть!