Пересечение - [164]

Однажды между Наташей и Геной состоялся диспут: отчего собаки враждуют? Наташа возвращалась из магазина и встретила Гену (последнее время что-то он без конца попадался навстречу). Худой, длинный, подкашливающий, он пошел рядом с ней, и они заспорили о собаках.

— Что-то же они доказывают друг другу? — горячился Гена. — В чем-то друг друга они обвиняют?

Наташа задумалась. Наверное, доказывают, наверное, обвиняют, что-то между ними произошло, чего никто из людей не заметил или не понял. Иначе как объяснить их вражду?

Впрочем, Брем этой весной вообще стал сердитым и раздражительным. Временами на него нападала хандра, и тогда он забирался под книжный шкаф и сидел там часами, тоскливо поглядывая оттуда на мир. В такие дни он ничего не ел, только пил и пил воду, а потом прятался под шкаф, в выбранное им самим убежище. Он по-прежнему любил и Наташу, и Марию Тихоновну, справедливо считал себя полноправным членом семьи, но чего-то необходимого, без чего и жизнь не мила, у него все-таки не было.

И настал день, когда Брем не выдержал. Черная, как он, собака без поводка и без шлейки забежала на собачью площадку, покрутилась около Брема, а потом потрусила куда-то, лукаво и маняще на него оглядываясь. Брем, забыв обо всем на свете, бросился вслед за ней, и они побежали рядом.

Брем, Брем! — отчаянно закричала Наташа, но он даже не оглянулся, не услышал ее, ничего он теперь не слышал.

Наташа попыталась догнать Брема, но не смогла. Так он и убежал, так и пропал куда-то.

Целую неделю Наташа и бабушка ждали Брема: прислушивались к лаю на улице, приглядывались к пробегавшим мимо собакам. Мария Тихоновна даже ночью вставала, осторожно, чтоб не разбудить внучку, открывала дверь: ей все казалось, что Брем вернулся и не может войти в собственный дом. Через неделю она спрятала его мисочку, вздыхая, свернула подстилку, но выбросить не решилась: тогда бы они расстались с последней надеждой.

Часами они говорили о Бреме, вспоминали, как он болел вместе с хозяйкой, как, выкупанный, старательно вытирал о ковер мокрую шерстку, как жевал молодую весеннюю траву и радовался первому снегу. Обе неожиданно для себя привязались к Шурке, хотя он их не очень-то привечал, ворчал, как на лучших друзей заклятого своего врага. А Гена говорил, что Шурка о Бреме тоже тоскует.

— Вот честное слово! Выходим — и он ищет, ищет его, я же вижу…

Летом Наташа уехала в лагерь для старшеклассников, а бабушка в санаторий, а осенью объявился Брем.

Мария Тихоновна возвращалась из магазина, и вдруг черный лохматый пес чуть не сбил ее с ног. Пес был крепким и сильным, он был совсем взрослым, но он визжал, как щенок, прыгал выше и выше, еще выше, и по этим прыжкам, по этому визгу, еще не разглядев пса как следует, Мария Тихоновна узнала Брема. Она охнула и прижала руку к затрепетавшему сердцу.

— Брем, милый, вот Натка-то будет рада! Где ж ты пропадал, разбойник?

Брем вилял хвостом, слушал знакомый голос и умильно смотрел на Марию Тихоновну. Успокоившись, он побежал как ни в чем не бывало к дому и сам повернул к их подъезду.

Наташа чуть не задушила Брема в объятьях. Уж как она купала, как ласкала, как кормила его — об этом и не расскажешь! Вечером она вышла с ним на прогулку, и радостный вопль разрезал вечернюю тишину: лихим аллюром, со всех четырех лап, к ним мчался Шурка. Брем ринулся навстречу — что тут началось! Взаимное соперничество вспыхнуло и разгорелось ярким огнем, будто псы и не расставались.

— Откуда ты, прелестное дитя? — мимоходом изумился Гена и стал привычно разнимать вредных зверюг.

И пошла, и поехала старая жизнь. Наташа училась, Мария Тихоновна вела хозяйство, а Брем сторожил дом, чутко прислушиваясь к звукам на улице, отвечая рычанием на подозрительные шумы.

Он ходил с хозяевами в магазины и на прогулки, заводил знакомства, ссорился и мирился на собачьей площадке, а главное — сражался с Шуркой. Их драки давно всем надоели, каждую из сторон стыдили и уговаривали, никто не мог понять истоков бесконечной войны. Наконец все смирились и на врагов махнули рукой: пусть дерутся, раз уж им так хочется!

Весной прибежала откуда-то прошлогодняя подруга Брема и снова увела его за собой. На этот раз и бабушка, и Наташа, стараясь не волноваться, терпеливо ждали.

— Имеет он право на личную жизнь? — говорила Мария Тихоновна. — Такой уж нам пес попался: любит свободу.

— А нас? — огорчалась Наташа.

— И нас любит, потому возвращается. А тебе, Наталья, экзамены сдавать надо, в институт поступать. Так что давай занимайся, сбрось меланхолию…

И Наташа садилась к столу. Она занималась истово, с утра до позднего вечера, сама, без всяких там репетиторов. Небывалая жара стояла в то лето в Москве: двадцать восемь, тридцать, тридцать два, даже тридцать четыре в тени… Мария Тихоновна, несмотря на призывы врачей и уговоры Наташи, никуда из города не уехала. Она кормила внучку салатами и поила соками, вешала на окна мокрые простыни, чтобы они впитывали в себя сухой жар раскаленной улицы, втайне она молилась, когда Наташа шла сдавать очередной экзамен.

— Господи, если ты есть, — шептала она, — сделай так, чтобы проходной балл был пониже! Ну чего они все ринулись на физфак? Помоги ей, господи, она так мечтает!