Перепутье - [12]

Глава третья

Майк, швейцар дома №875 по Парк-авеню, с отрешенным видом стоял на своем посту. На нем была куртка из грубой шерсти, воротник рубашки врезался в шею. Фуражка с золотой кокардой сжимала голову, как свинцовая. Шла вторая неделя июня, в Нью-Йорке стояла тридцатиградусная жара, а ему приходилось маяться на своем посту в фуражке, застегнутой на все пуговицы куртке, в аккуратно завязанном галстуке и белых перчатках, да еще учтиво улыбаться входящим и выходящим жильцам дома. Майк стоял здесь с семи утра, а ведь было уже шесть часов вечера. Дневная жара начала спадать, и через час он наконец-то будет дома, в своих потрепанных брюках, рубашке с короткими рукавами, в удобных старых туфлях, без галстука, без фуражки. Это чертовски здорово. А если еще пропустить кружку-другую пива… Стоя на этой жаре, он завидовал двоим швейцарам, обслуживающим лифты. Счастливчики, по крайней мере им не приходится жариться тут целыми днями, как ему.

— Добрый вечер, Майк.

Он очнулся от своих грез и с механической вежливостью прикоснулся пальцами к фуражке, но на этот раз к обычному приветствию прибавил дружелюбную улыбку. В этом доме было не много жильцов, которым Майк улыбался, но этот — Николас Бернхам, Ник, как, он слышал, называл его один приятель, — ему нравился. Он всегда находил минутку поболтать с Майком по утрам, когда ждал машину. Они разговаривали о политике и бейсболе, о недавних забастовках, о ценах на продукты, о жаре, мучившей город последние две недели. Майку всегда казалось, что Ник искренне ему сочувствует. В самом деле, что же завидного в том, что старому человеку, у которого на шее семеро детей, приходится целыми днями стоять на улице, вызывая такси и приветствуя дам с французскими пуделями на руках. А Ник как будто хорошо понимает, каково это, поэтому-то он и нравится Майку. Майк всегда считал его порядочным человеком.

— Как прошел день?

— Неплохо, сэр. — Он немного покривил душой — его ужасно мучили распухшие ноги, но сейчас и это казалось ему не таким уж страшным. — А у вас?

— Ужасная жара.

Офис Ника Бернхама находился на Уоллстрит. Майк слышал, что он большой человек в стальном бизнесе, «крупнейший молодой промышленник в стране», как назвала его однажды «Нью-Йорк тайме». А ведь ему всего тридцать восемь. Разница в положении и доходах мало волновала Майка; он привык принимать вещи такими, каковы они есть, а Ник всегда давал ему хорошие чаевые и делал щедрые подарки на Рождество. Кроме того, Майк знал, что у Ника тоже есть свои проблемы. Во всяком случае тут, дома. Потому что, любя Ника, Майк с такой же силой ненавидел его жену, Хиллари, эту надутую капризную стерву. Никогда ни единого доброго слова, ни одной улыбки, зато масса драгоценностей и мехов, которые она вытягивает из мужа. Когда они вечерами выходят из дома, отправляясь куда-нибудь развлечься, почти всякий раз Майк слышит, как она говорит Нику очередную гадость: или ругает служанку, или ворчит на мужа за то, что он опоздал, или ей не нравятся люди, к которым они идут. Противная маленькая стерва, но при этом очень хорошенькая. Майк всегда удивлялся, как это Ник ухитрился остаться таким приятным человеком, живя с такой особой.

— Я сегодня видел мастера Джона с новой бейсбольной битой.

Мужчины обменялись улыбками, и Ник сказал с усмешкой:

— Как бы тебе, старина, не пришлось на днях услышать звон разбитого стекла.

— Не беспокойтесь. Если мяч полетит сюда, я его поймаю.

— Спасибо, Майк. — Ник похлопал старика по плечу и скрылся в доме, а Майк все еще улыбался про себя. Каких-то сорок пять минут, и можно идти домой, а завтра, даст Бог, будет не так жарко. А если так же — ну что ж… ничего не поделаешь. Вошли еще двое мужчин, и Майк прикоснулся к своей фуражке, думая о сыне Ника, Джон. Симпатичный парнишка, как две капли воды похож на отца, только волосы черные, как у матери.

— Я дома! — Голос Ника, как всегда бывало вечерами, разнесся по квартире. Бросив соломенную шляпу на столик, Ник прислушался: не бежит ли Джон вниз по лестнице навстречу ему. Но мальчика не было. Вместо него вышла горничная в черном платье и белом кружевном переднике. Ник улыбнулся ей.

— Добрый вечер, Джоан.

— Добрый вечер, сэр. Миссис Бернхам наверху.

— А сын?

— Мне кажется, он у себя.

— Спасибо.

Ник кивнул и пошел по длинному, устланному ковром коридору.

Год назад квартиру отделали заново; интерьеры, выдержанные в белых, бежевых и кремовых тонах, действовали успокаивающе и в то же время выглядели роскошно. Нику это влетело в копеечку, особенно после того, как Хиллари сменила трех дизайнеров и двух архитекторов. В конце концов она все-таки добилась того, что ее устраивало. Эта квартира не очень-то подходила для маленького мальчика, трудно представить себе, что он сможет здесь прыгать или играть с мячом. Но, по крайней мере, детские комнаты Ник отвоевал. Тут преобладали красный и голубой тона, стояла мебель из старого дуба, на стенах висели детские рисунки, которые Ник находил немного утрированными. По крайней мере, Ник знал, что в этих комнатах Джон может чувствовать себя свободно. Здесь же располагалась спальня гувернантки, просторная комната самого Джона, небольшой класс, где стоял письменный стол, за которым занимался еще сам Ник, когда был мальчиком, и, наконец, большая, полная игрушек комната, где Джон мог играть с друзьями.