Насколько эти легенды соответствовали истине, никто толком не знал, но иногда, даже на совещаниях, когда хотели подчеркнуть особую трудность задачи, говорили: «Легче Перегудова женить».
Светлана Петровна вошла, посмеиваясь, поставила перед мужем стакан с крепчайшим чаем, накрытый домашней сдобой.
— Подкрепись, мученик.
Владимир Лукьянович молча пододвинул ей пачку густоисписанных страниц.
Старик
Линия фронта отодвигалась все дальше и дальше. Еще некоторое время доносились глухие разрывы снарядов, затем и они исчезли, уступив место опасной, злой тишине.
И людям вдруг стало плохо от того, что исчезли звуки, которых они боялись. Прекратились выстрелы — и стало страшнее. В этом противоречии чудилась насмешка. Люди шагали молча, подавленные, не глядя друг на друга, почти с механической размеренностью, поднимая и опуская мокрые тяжелые ноги. Вольно шумел только дождь, холодный, как всегда осенью. Под ногами чавкала и причмокивала глинистая земля. Многим казалось, что земля цепляется за ноги, держит их, тянет к себе.
Страшно остаться лежать навсегда в студеной осенней грязи. За что? За какую вину?
Раньше люди вплотную почти не сталкивались с непогодой. А если и сталкивались — можно было переодеться в сухое. Были крыши, был электрический свет. Дома каждого ждало тепло, родные люди. «Чай» и «сахар» были обычными словами…
Теперь по дорогам шли беженцы, а над головой нависло военное, темно-свинцовое небо, без синевы, без проблеска и… без конца. Люди шли и шли, сами не зная, куда и зачем.
Давно уже фронт, с грохотом катясь по земле, догнал их, смял, оглушил, подавил и гигантской тысячетонной машиной уничтожения покатил на восток.
Теперь идти было некуда, но стоять, казалось, еще хуже, и беженцы бесцельно двигались вперед, за уходящим фронтом, поминутно ожидая удара в спину.
Врага не было видно, но о нем все время напоминали лежащие там и сям пустые консервные банки с чужими этикетками, бутылки из-под иностранных вин, трупы и дождь.
Иногда кто-нибудь останавливался: дальше идти не было сил. Человек клал мешок в грязь, садился и опускал голову.
На повороте широкой проселочной дороги остановился старик, постоял, шатаясь, и сел на обочину, опустив голову. Один из его попутчиков задержался, наклонился к старику.
— Товарищ профессор, помочь? — в тоне вопроса прозвучала плохо скрытая безнадежность.
Голова старика качнулась.
— Нет, нет, идите… Я немного отдохну.
Отечное лицо мужчины сморщилось, стало жалким и виноватым. Он пошарил у себя в кармане, ничего не нашел и проговорил, глядя себе под ноги:
— Конечно, отдохните. Мы медленно пойдем. Потом догоните нас. Мы медленно…
Неуклюже повернулся, махнул рукой и, хромая, двинулся за уходящими спутниками.
Старик поднял голову. Грязное шелковое кашне, замотанное вокруг шеи, развязалось и повисло поверх пальто двумя измочаленными концами. Заросший седой щетиной подбородок старика дернулся.
— Слышите?! — крикнул он в спину уходящим. — Меня зовут Ваксин! Иван Федорович Ваксин! Я профессор химии! Мне семьдесят шесть лет!
Уходящий на секунду остановился, вскинул голову, как бы запоминая, еще больше ссутулился и захромал дальше.
Скинув на землю брезентовый пионерский рюкзак, набитый пожитками, старик облокотился на него и долго сидел, глядя перед собой в одну точку. С полей его широкополой черной шляпы струйками стекала вода, и постепенно в изгибе пальто и на коленях образовалась маленькая мутная лужица.
Заметив лужицу, старик снял варежку, потрогал ее худым указательным пальцем.
— Пора, — сказал он сам себе. — Жизнь потеряла смысл. Еще день, два — для чего? Кому нужна моя старая, никчемная жизнь? Бр-р, какой холод… согреться бы хоть немного перед смертью…
Взгляд его остановился на теле убитого красноармейца, лежавшего в канаве. Это был совсем молодой, еще безусый солдат. Убитый почти целиком находился в воде, лишь одна рука, державшая рваный вещмешок, да голова лежали на скользком земляном уклоне. Видно, паренек забрался в канаву под обстрелом, да был ранен и выбраться уже не смог.
Усталые дряблые веки старика дрогнули, открылись шире. Из вещмешка сквозь дыры торчали запечатанные сургучом горлышки двух пол-литровых водочных бутылок. С минуту старик размышлял. На лице его попеременно отразились радость, жалость, стыд и, наконец, нетерпение. Кашлянув, он подполз к убитому и протянул руку к бутылкам.
— Прости меня, мальчик, — прошептал он, — тебе уже не нужно, а я согреюсь хоть немного… Прости, мальчик, тебе бы жить и жить, а я… Боже мой, что же это? Почему это?
Замерзшие пальцы плохо слушались. Он потратил много времени на то, чтобы развязать веревку, стягивающую вещмешок. Цепляясь ногтями за горлышко, старик вытянул бутылку наружу. Рядом с голубоватой этикеткой «Водка» висела приклеенная наспех за уголок бумажка. Оторвав бумажку, профессор химии прочел надпись и испуганно выронил в грязь бумажку вместе с бутылкой.
Вытащив из вещмешка красноармейца вторую бутылку, увидел на ней такую же бумажку и в отчаянии сунул бутылку обратно. Плечи его затряслись в бессильном плаче.
Дождь торжествующе забарабанил по оторванной, раскисающей в воде бумажке с надписью: «Инструкция к бутылке с зажигательной смесью».
