Переплет - [88]

– Прости, – сказал я. – Я не хотел тебя обидеть.

– Уходи, Эмметт.

Я заколебался. Почему-то я решил, что она передумает, как в детстве, когда мы ссорились и она закатывала истерику. Но Альта продолжала смотреть на меня в упор, пока я не вышел.

Не помню, как я попал в свою комнату. Свернулся калачиком на кровати, словно решил, что если уменьшусь в размерах, то и боль моя ослабнет. Долгое время я просто лежал и дышал, стараясь ни о чем не думать; потом услышал, как кто-то проехал мимо на лошади и залаяла Клякса. Тогда я не выдержал и заплакал.

Тоска по Люциану ощущалась как зияющая кровоточащая рана. Я даже чувствовал края этой жгучей отчаянной боли: она начиналась под грудью и заканчивалась где-то в области паха. Стоило пошевелиться или заговорить, и боль усиливалась. Прежде мне никогда не хотелось умереть, но теперь меня целыми днями преследовало чувство, будто я тону, но спасительная тьма никак не поглотит меня.

Люциан уехал. Я бы отдал что угодно, лишь бы увидеть его или услышать его голос, но его больше не было рядом. И это все, что имело значение; все, о чем я мог думать. Постепенно в голову стали пробираться и другие мысли: мама с папой никогда не простят меня; Альта меня ненавидит; я разрушил их и свою жизнь. Альта видела нас с Люцианом вместе. Следила за нами.

А Люциан? Его отец теперь знал о нас. Если его накажут, виноват буду и я. При мысли об этом мне становилось трудно дышать, а внутри все сжималось. Я думал о том, что Люциан сейчас страдает из-за меня и презирает меня так же, как Альта. Я цеплялся за память о нем, вспоминал, как мы вместе смеялись, прикасались друг к другу, повторял про себя слова, которые мы друг другу говорили. Но с каждым биением сердца воспоминания меркли. Мне было так важно сохранить все в памяти, что я уже ни в чем не был уверен. Наверняка он возненавидел меня, или хуже – что, если я всегда был ему безразличен? Что, если он совсем не вспоминает обо мне и рад от меня избавиться?

У меня пропал аппетит. Казалось, я никогда больше не захочу есть. Мне не хотелось двигаться; заставить меня пошевелиться могла лишь Клякса, скулившая во дворе, но когда я вставал покормить ее, у меня в глазах темнело, и, наполнив ее миску, я спешил обратно в постель. Однажды она начала скрестись в дверь. Собак наверх не пускали, но я уже опозорил семью, и еще одна провинность едва ли ухудшила бы мое положение, поэтому я впустил ее в комнату. Она порыскала по углам, потом легла рядом со мной на кровать, и я обнял ее. Тепло собачьего тела не заполнило пустоту внутри, но тихое дыхание Кляксы и ее тяжелый подбородок на моем плече уняли боль. Я наконец уснул, совершенно выбившись из сил.

Когда я очнулся, уже почти стемнело. Клякса спрыгнула на пол и подошла к двери; ее коготки царапали по деревянным половицам. Сердце стучало, точно мне приснился кошмар, но очнулся я не от кошмара, а от осознания реальности, резкого, как пощечина. Я сел, дрожа, и откинул со лба взмокшие пряди.

Внизу хлопнула дверь гостиной. Скрипнули половицы; раздался приглушенный голос. Говорил мужчина, но не отец, хотя через несколько секунд я услышал и отцовский голос, как мне показалось, подобострастный.

Я отвел Кляксу вниз и выпустил во двор. После духоты моей комнаты вечерний воздух казался теплым и ароматным, но я закрыл дверь, прошел по коридору и остановился у двери в гостиную. Этот голос… я замер и прислушался.

– Понимаю, как вы расстроены, мистер Фармер.

На миг мне показалось, что говорит Люциан; я вздрогнул и чуть не бросился к двери. Кровь зашумела в ушах, но тут я понял, что ошибся: мужчина говорил в той же манере, по-городскому, но голос у него был низкий, пустой и бескровный.

– Хорошо, – сказал отец, – я приведу его.

Я попятился, но скрыться не успел; открыв дверь, отец сразу увидел меня и прищурился, но ничего не сказал, лишь пригласил войти.

В кресле, положив ногу на ногу, сидел мужчина, голову он откинул на подголовник, словно присел отдохнуть. Мужчина был уже немолод, в жидких рыжеватых усах блестела седина, а большой рот посередине лица напоминал переспелый фрукт на блюде. Он оглядел меня и расплылся в широкой улыбке, обнажив розовые десны.

Он обо всем знал. Не знаю, как я догадался, но было в его взгляде что-то такое, что я сразу понял: ему все известно.

– Эмметт? – спросил он.

– Да, – ответил я. Моя рубашка помялась; от меня разило потом и псиной. – А вы кто такой?

– Меня зовут Эйкр. Я служащий мистера Дарне. Дарне-старшего, – уточнил он, как будто было непонятно, что он имеет в виду не Люциана. – Прошу, сядь.

– Я у себя дома. Захочу – сяду.

– Сядь, Эмметт, – сказал отец. Он стоял близко к лампе, и я заметил, что его лицо вспотело.

Я сел. У меня задрожала нога, и, пытаясь унять дрожь, я вдавил стопу в пол.

– Благодарю вас, мистер Фармер, – промолвил Эйкр. – Прискорбная ситуация, не так ли? Я вам глубоко сочувствую. Люциан умеет вскружить голову, что уж говорить. У нас большой опыт разрешения подобных… ситуаций. Люциан – славный мальчик, но он молод и всегда оставляет после себя череду разрушений, а отдуваться приходится нам. Итак…

– Череду разрушений?