Переписка 1992–2004 - [9]

Здесь хорошо, хотя на огородах все померзло, ни ягод, ни яблок не будет.

Я буду очень рада, если Вы сюда напишете. Всего Вам доброго!

Поклон Ольге. И Володика поцелуйте.

Ваша О.

P.S. Извините за деревенский вид письма.

P.P.S. Поздравляю с годовщиной венчания и с именинами.

Ожигово, 12.8.1993

Дорогая Ольга Александровна,

одна из радостей этого лета была получить Ваше в письмо в один из редких моих приездов в город; в очередной из этих редких приездов посылаю ответ — хотя Ваше письмо состоит из видимой оболочки и невидимого тела, и настоящий ответ на него это мое постоянное ощущение его теперь уже неотменимого присутствия. Вы начинаете с вопросов о нас, и Вам первой или единственной говорю, что мы ждем третьего ребенка, о котором врачи уже сказали, что это скорее всего девочка, как мы и хотели. Ах о ней много можно было бы говорить, но из суеверия не буду; а о Володике можно тоже много говорить, но всего не расскажешь, так что ограничусь только тем, что он удивительный человек. Сейчас у него начался возраст подражаний, и когда я мету пол, метлу он у меня отбирает без малейшего намерения у меня учиться, скорее учить будет он меня. Так во всем; и в речи, в которой его всего меньше смущают его ошибки. Он может с отчетливостью иностранца сказать «вагон», со слоговым «н», но однажды решив говорить кəтəннə (стакан), он доволен этим и не сходит со своего. Не знаю, почему иногда он решает все-таки поправиться, с «кəwəнə» на «канава» и с «будуе» (забыл за несколько дней, где ударение) на «будуе» (помидоры). Как и вообще не знаю, не понимаю, откуда у него всегда полная уверенность, что все должно быть именно так, как он хочет. Или как он ловит оттенки ситуации, серьезнеет в очереди к бухгалтеру, различает между 2,5-летней, которая ему как бы своя («Варя Варя Варя!»), и 3,5-летней, к которой появляется уважительность («Ка-тя!»). Все через воздух.

Ольге показалась в Вашем письме встревоженность. Возможно, но ведь Вы собираетесь во внимании поверх и помимо своих состояний. Мне показалось очень важным, что Вы говорите о двух стилях и языковой бездомности. Меня все больше зачаровывает то, что Гёте называл «большим стилем», когда без искусственности, без «научности» достигается общезначимость звучания ярких слов. Вещь, конечно, самая трудная, — не сорваться ни в холодную бездушность, ни в жаркий бред. Я думаю что да, мы лишились Языка, как Вы пишите, потому что нет вкуса и слуха к ненавязчивой прозрачной глубине; однажды сорвавшись на крик, люди думают, что теперь все дело в том, чтобы перекричать. «Моноязычие», конечно, уродство среди многих уродств, что-то вроде механического голоса; но только тогда игра, такая естественная, стиля, голоса, сможет зазвучать, когда сцеплена, скована — чем? мерой? вкусом? Даже назвать эту трудную вещь трудно, лучше сослаться на Пушкина. Гоголя, как ни странно. Ах Толстой часто увлекался «словечками», сочностью. […] Булгаков, Ахматова — образцы в нашем веке; […] Аверинцев все-таки слишком вмешивается в говоримое со своим, конфессиональным, исповедальным, у него нет по-настоящему даже плутарховской ровной отрешенности внимательного взгляда. — Что касается чистоты «научного» стиля, он, конечно, хуже всякой грязи, и как Вы правы, что у разнузданных художников больше следов душевного труда. Художники это знают, презирают очищенных (обчищенных), и между мыслью и академией у нас пропасть глубокая, надолго. […]

О Баткине я думаю очень хорошо, но ему почему-то кажется, что от своих прозрений и догадок он должен получить и выдать всегда какой-то эффект, и это губит у него все. Видение, по Аристотелю, не имеет цели вне видения, оно энергия, т.е. полнота бытия, и кончается не эффектом, а удивлением перед тем, что предельная зорко начинает видеть свой предел, конец видения, начало Бога. В полноте видения — не эффект открывателя, изобретателя, а смирение, которое Баткин отсылает вне сцены, на которой воображает, что стоит. Ах как Баткину не хватает воображения видеть, что вся эта сцена сразу рухнет с прекращением держащего ее воображения. Непостижимо. — У меня всегда была мгновенная смена зрения, когда я смотрел на рукописное, которое будет напечатано; т.е. дело не в самом факте типографского напечатания, а в том, что рукописное «пошлó», живет само. Так с Вашей фразой «Почему обобщатели “современной культуры” нас за современников не считают». Я вижу ее, глядя на страницу Вашего письма, напечатанной, читаемой не мною. Интересно гадать, где, когда. — Я не читал Баткина об Августине и после Ваших слов прочту, хотя у меня сложилось, когда я его внимательно читал, возможно, поспешное впечатление, что гамма его эффектов ограничена «личностью», торжеством ее независимости, политической может быть или нравственной. Но в нем есть прекрасная искренность, грусть, широта и, наверное, то, о чем я говорю, хоть и верно, не слишком большой угол занимает в его хозяйстве, сложном и, кажется, трагическом. — Только опять же о чем-то «не узко» своем он как ученый не пишет. — Свое, наверное, все-таки не делится на «узкое» и «широкое», а делится только наш слух, не отпускающий себя для слышания в