Переписка 1992–2004 - [8]
До чего мне интересен Ваш «разбор» шиповника! Неужели эти вещи не умерли? Мне кажется, в нынешнем воздухе они совершенно не к месту, их некому и нечем понимать. Я дала их в журнал с закрытыми глазами, боясь перечесть. А это была самая вдохновенная моя книга, слишком вдохновенная, сказала бы я сейчас, в протрезвевшее (если не похмельное) время.
Поразительно Ваше положение (денежное)! Весь культурный рынок обеспечен Вами — и пожалуйста. Может, обратиться к кому-нибудь деловому, кто умеет требовать с издателей? Может, Нина Брагинская подскажет? Меня она устроила на две должности сразу: в Университете доцентом и н. сотр. в Институте мировой культуры под началом С.С. Аверинцева. Какой там от меня толк. Стыдно.
На кафедре был Аверинцев, мы разговаривали. Он высказал интересную мысль о Фрейде: «Фрейд, конечно, был лжеучитель. Но есть правда, им отмеченная: падшее существо не должно иметь слишком сильной власти над падшим существом!» — это насчет бунта против отца. Он не распространял этой мысли, это уже мое развитие: падшесть важна для обоих участников. Властитель, как падшее существо, не имеет оснований для безусловной власти — и подвластный, как падшее существо, не имеет полноты послушания («яко на небеси и на земли»), чтобы исполнять безусловную власть. Не знаю, это ли имел в виду С.С.?
Мне еще многое хотелось бы написать — Вам приятно писать. Но пора и честь знать. Через неделю я возвращаюсь и все-таки буду говорить о Данте, неизвестно на что уповая. Но надо же оправдывать должность!
Про «слово не из молчания» комментатор говорит, что это полемика с гностическим учением о «молчании» (σιγὴ), которое имеет сходство с «глубиной» (βάθος) Валентина. (Это антология «Ранние отцы Церкви», Брюссель, 1988).
Indignatio — это вещь! Но Петрарка и Данте — римляне, это римский гнев. А у нас на всю гадость […] только усмехаются. А то и пожалеют, как у Лены Шварц, где героиня вспоминает:
Как растлевал старый грек,
Так до конца не растлил…
Тоже и он человек:
Папой велел называть,
Слушаться старших учил.
Тоже и он человек. Какое уж тут indignatio.
Простите, пожалуйста, за помарки: грипп.
Сердечный поклон от меня Ольге.
Поцелуйте Володю и Роме привет.
Ваша
О.
1993
Азаровка, 12.7.1993
Дорогой Владимир Вениаминович,
жаль, что отсюда не позвонишь по телефону. Как Вы? как Ольга? и младенцы?
Ваше предчувствие не сбылось, я здесь уже неделю. Но почти не отхожу от стола: оказалось, что к сентябрю я должна францисканцам такую порцию переводов, что требуется не меньше рабочего дня в день (точнее, рабочей ночи) [7]. Этим и занимаюсь. Причем переводить нужно на два языка: сердечный — так скажем — и в то же время литургический язык самого Франциска и его биографов, и отстраненный язык ученых вступлений и комментариев (сделанных францисканцами, но качество слова — ученое, то, что ценит Нина Брагинская). Не очень приятно чувствовать собственное двуязычие или эту самую пресловутую постмодернистскую полистилистику. Но симулировать моноязычие, будто ты можешь единственным образом изъясняться, «непосредственным» — мне кажется нечестным*. (*то есть, в каком-то смысле мы лишились Языка — или «освободились» от него; мы в языковой бездомности). Что усвоено, то усвоено. Интересная вещь — научная аскеза. Вы об этом, я помню, где-то писали. Я тоже про это думаю — в связи с художественными сочинениями филологов. Дело в том, что в них я вижу меньше следов душевного труда, чем у обычных — вроде бы душевно разнузданных — художников. Странно. Мне кажется, что, добиваясь внеиндивидуальной прозрачности (Гаспаров), они просто отодвигают «свое» в сторону. А там, в уголке, оно остается тем же, совсем необработанным, узко-своим. Художественная аскеза узко-свое перерабатывает во что-то более широкое, из страдающего, скажем, — в сострадающее и т.п.
Я читала тут работу Баткина об Августине, и он в самом деле описал похоже это другое «я» (другое, чем новейшая «индивидуальность») исповедника. Но — ученым образом — отнес его к «другой эпохе». В нашу же, по его мнению, таким «я» не обладают и верующие: другой тип культурной личности. Но я могу поклясться, что таково же «я» отца Димитрия и любого по-настоящему церковного человека (Вы понимаете, что я имею в виду очень мало кого — но и при Августине Августинов было немного.) Почему обобщатели «современной культуры» нас за современников не считают? Причем везде. В Арле я смотрела по телевизору передачи про carême (был ведь Великий пост): археологические, в манере «вот, в XIII веке…» А тем же вечером в соседнем храме кюре говорил по тому же поводу: «Нет, они считают, что нас нет на свете, что пост — это в музее средневековой культуры». Такая же история и с этим «я», будто бы раннесредневековым. Причем, говоря о «том же», я не имею в виду насильственную стилизацию, наоборот. Интересно, что Вы скажете про эту работу Баткина?
