Переписка 1992–2004 - [3]
У Аверинцева был недавно Попов Юрий Николаевич, и А., «конечно, ослаб», но никогда не знаешь: сколько раз он уже вел себя совершенно неожиданно и, возможно, начнет в этом семестре читать. Он работает, пишет для “Reinischer Merkur” статью с продолжениями о современном христианстве в России. — Зелинский печатает в «ЖМП» кусками «Приходящие в церковь» […] Я открыл этот «ЖМП» 1992, 3, думая, что увижу свой текст (перевод), в храме о. Дмитрия, где договаривался о венчании. И честно сказал, дамам, что если против их совести видеть венчающимся троеженца, то я приму приговор. Они ничего не сказали и были неожиданно любезны к нам, как ни к кому; нас было снова четверо, и за младенцем следила молодая монахиня, а Рома вел себя образцово. Венчание было не на Казанскую, — это вторник перед постным днем и венчания нет, — а на Ольгин день. И о. Дмитрий [2] извлек нас из конца очереди, «Владимира и Ольгу», на Ольгин день за четыре дня до Владимира это было правильно. Ах Ольга не должна была снимать корону, она была в ровном простом платье простоволосая и с простым ровным личиком, серьезным, и венец оказался ей по размеру. «Оленька», сказал ей о. Д. Мы оба заметили, его воздевание рук («честию и славою венчай их») было поступком и действием, не нужен был фотоаппарат (нас не снимали), такие жесты отпечатываются сами (кстати, мистика аппарата, «запечатления», завязывания на небесах, только уже слепого, заблудшего). И Ольга думала, что нас дамы завернут, когда мы признаемся, и ничего не состоится; думая так, она забыла и полотенце и фату. Но оказалось, что полотенце как-то нечаянно захватил я, а без фаты она под венцом как из X века: в том, что касается ее серьезности, простоты, внимания, в X веке не могло быть по-другому. Под высоким потолком, кроме того. Таким было наше венчание, событие в нигде и для чего? Если бы кто-то знал или видел! Невозможно видеть то, что нигде и ни для чего. И невозможно стереть. О. Дмитрий был к нам все время любезен.
Теперь, собственно, главное, что я хотел Вам сказать. Зла еще слишком мало в мире, чтобы оно разбудило к решительности то, что к решимости способно (дети бредят Терминатором, Рома объявил себя Терминатором-два, «только добрым»; младенца мы тогда назвали, по производимому им эффекту, Транквилизатором). Добру мешает страсть быть действенным, зло выполняет важную функцию окорачивания рук. Ах недостаток зла (настоящего, злого) и избыток деятельного добра погубили Россию. Завет Римской империи и христианства: крест, немощь, свидетельство (слово), которого одного достаточно.
Вы не должны думать «как это я им еще не ответила», потому что уже в писании к Вам достаточно узнавания себя, очень много; пишу Вам и уже от Вас отвечаю себе. […]
Смотрел вчера и сегодня свой перевод и примечания к «Вещи» Хайдеггера, всего 6 лет назад, а сегодняшнее время уже позволяет очистку и помогает ей: тогда было лживое, душное впечатление слушающих, к которым и с которыми говорить; еще не было ясно, как теперь, что они только казались слушающими, на самом деле были жадными самим вдруг много заговорить, т.е. они были жадно слушающими, когда ты, наконец, перестанешь, дойдешь до конца, они ждали жаждали конца, а ты думал, что они слушают. Они ждали Терминатора и твою решительность принимали за решимость порешить, не за принятие просто как таковое. Теперь, слава Богу, никто не слушает, и можно говорить, как перед Богом. Пока остается Россия, остается это: пустота, впускающая, нестираемая, хотя Терминаторы уже довели все до предела и до беспредела. Что творится у вас в вашем пищевом институте, спрашиваю я даму, которая заплатит мне 60 руб. от Апрелевки до Якиманки. Беспредел, как и везде, уверенно и с незаметной для себя радостью и гордостью говорит она. Торжество российской словесности, продолжаю думать я, ее очистительный костер.
Я вижу Вас царственную и печальную (как моя Ольга робкая и уверенная) среди сохнущей зелени Азаровки, не в изгнании а в царстве, спокойную госпожу. Тайный триумф невидимых царей. Верю, хоть не верится, потому что знаю, как ничего прочнее непрочного все равно нет и ничего не будет, и другой победы, кроме тишины и внимания (мир — внимание, вмещение), не бывает.
Следующие новости (!) до другого раза, тем более, как я сказал, Вы их и так уже знаете.
С благодарностью, и с догадкой, что какие-то из
проходящих над нами облаков довольно
скоро проходят и над Вами, —
В. Бибихин
Ожигово, 14.8.1992
Дорогая Ольга Александровна,
Ваше письмо при втором прочтении кажется более новым, чем при первом. Я думаю, порча пишущей толпы происходит оттого, что они ищут чему-то выражение и составляют слова, не замечая, что вещи вещие, они вести и «выражение» тут может только все спутать. Дети, пока их не спугнут, говорят вещами (говорю о 3,5-летнем, 4-месячный совсем особое, ошеломляющее), не замечая слов и не отделяя их от вещей, так что, скажем, когда видят, что их не понимают, то не выбирают «другие средства для выражения той же мысли», а только еще интенсивнее живут, и сердятся, что усилие сердца, такое ясное, не подхватывается. Именно не подхватывается: ребенку надо не столько семантики, сколько участия в том же напряжении искания, и сердится он, взрослые думают, несправедливо, но взрослые не догадываются, на что сердится: на нехватку того же огня. Так поэт (думаю сейчас о Цветаевой) сердится не за семантику на читателя, а за холодность, потому что семантику, себе, честно если сказать, любую примет: дело не в семантике, он пишет не семантикой, а огнем, озарением (или чем, никто не знает, где слов не то что не хватает или не найдены, а… хоть брось).
