Переписка 1992–2004 - [2]

В пятницу будет Ваша и Ольгина Ольга […].

Я надеюсь, что у Вас все мирно. Если Вы напишете буквально два или три слова, то Вы понимаете, как нам это будет много.

С благодарностью —

Азаровка, 6.8.1992

Дорогой Владимир Вениаминович,

спасибо за письмо! (Оно шло всего две недели) Только что по «Свободе» я слышала умный и выдержанный ответ Бориса Хазанова (которого я вообще люблю, и как эссеиста, и особенно как прозаика, автора «Я воскресение и жизнь» — Вы читали?) на неприличные вопли о «процессе» Аннинского, о которых Вы пишите. […] То, что во всем этом видно, как день, я бы назвала: мелкость. Хотя может быть и точнее название. Мелкость, мне кажется, — демон этой эпохи. А они обличают «соблазны» начала века, «демонизм», «прелесть» Блока ли, еще кого. Конечно, те демоны им не грозят. А что мелкость демонична, это им в голову не придет — или инфернальна? Это ведь еще до входа в Ад у Данте, помните — ignavi:

né lo profondo inferno li riceve,

ch’ alcuna gloria i rei avrebber d’elli.

Inf. III, 41–42

Данта, как видите, я читаю, но вижу, каким безумием с моей стороны было заикнуться о курсе. «А теперь за мной это тянется» (Вы не слышали эту фразу Зализняка? Он в листке военного учета в графе: какими языками владеете? написал: никаким. Его удивленно спросили: «Но ведь говорят, Вы французский знаете?» Он возмущенно сказал: «Ну, жил я в Париже, и что же? разве это значит, что я язык выучил? А теперь это за мной тянется». Ему поверили; я думаю, из-за последней фразы). В общем, про Данте я ни малейшего основания не имею высказываться. Я совершенно с Вами согласна о перспективе максимально непубличного писания. Все остальное, писаное на выход, с необыкновенной очевидностью стало неинтересно. Читаю — стихи ли, прозу, беллетристику — а за всеми «словами», «образами» и т.п. слышится одно искреннее: «Возьмите меня, возьмите!» Хоть что-нибудь бы встретить, незаинтересованное в публикации — или хотя бы не в первую очередь этим заинтересованное. Мне где-то встретилось, что Л. Толстого одна семья попросила не публиковать «Живой труп» (сюжет с их обстоятельствами был слишком близок) — и Л.Н. не опубликовал. Вот это не мелкость. А чего не опубликовал Пушкин? собственно, всего лучшего. Они-то знали, что лучший читатель, лучший ценитель уже оповещен, что он глядит, как они марают рукопись — и раньше того. А этим нужна справка с печатью. Как они наскучили…

Время философии, Вы думаете? не знаю. Мне кажется, время побыть с собой, хотя это крайне неприятно и не сулит ни философии, ни поэзии, быть может. Побыть с собой при свете — Образца? Замысла? Свет, конечно, ужасающий —

Не знаю, можно ли поздравить Вас с венчанием? Если Ваша мысль исполнилась, то от всей души поздравляю! Я скучаю по о. Димитрию. Он этот ужасающий свет умеет открыть таким любящим, «творящим все новое».

А про Россию мне не хочется думать, и мне бы хотелось, чтобы и другим не хотелось. С. Романо (бывший послом Италии у нас и, как говорится, даривший меня дружбой) в своей книжке «La Russia in bilico» написал о поразительном нарциссизме России, веками созерцающей собственную необычность — в форме ли самобичевания, или самопревозношения. Если бы французы без конца думали о Франции или греки (классические) создавали Греческую Идею, — вот всем интересно-то было бы! Ну, почему не подумать о чем-нибудь другом? Может быть, Вам не нравится такой «гордый взгляд иноплеменный»? Конечно, отца Димитрия можно видеть как выражение именно русской духовности (и это справедливо), но куда милее думать о нем просто как о нем. Все-таки для меня человек интереснее, чем его составная (скажем, возраст, пол, этнокультурная принадлежность и т.п.). Но о составных легче рассуждать. А мысль о человеке (одном, с определенным артиклем) уходит в молчание.

У нас тоже засуха, коровы выели всю крапиву и бродят отощавшие до слез. Но сад — благодаря тетиной ежедневной поливке — благополучен. Цветут цветы, спеют яблоки. Появлялась тут ясновидящая, но это отдельный разговор. Пожалуй, я верю реальности опыта этих очень нетрадиционных новых духовидцев («экстрасенсов»), но видимый ими невидимый мир мне не кажется интереснее этого, просто видимого. И потом, они так же настроены на публичность, как писатели. «Таинственное», с которым имеет дело художник (в широком смысле), — совсем другое. Оно как бы по сути безымянно, а они называют: «вот, появился такой-то; он передает: расчистите ключ! — и т.п.» Может быть, у них просто резче наведен фокус, а мы довольствуемся окружающим видение туманом, эхом? Но мне кажется, различие серьезнее.

Простите, что так Вас заболтала!

Ольге мой сердечный поклон

Крестника поцелуйте.

Ваша

О.

Пожалуйста, пишите, для меня это большая радость.

Ожигово, 6.8.1992

Дорогая Ольга Александровна,

еще не зная, что Вам писать, уже догадываюсь, что если бы знал, то писать было бы не нужно: то же, не меньше, знаете и Вы, заранее. Разве что сообщить Вам для Вашего успокоения, чтобы Вы еще раз удовлетворенно уверились, что узнаете то, что знали? Или — это то же самое — не узнаете то, чего не знали. «Да, все так». Все именно (! здесь тайна слова — имени) такое, какое оно есть, и ни чуточки не такое, какое оно не есть; алмазными гвоздями прошита и скована — прочное божественное присутствие — такость всего, и не шевельнется, не шелохнется, как летний жар. Аверинцев однажды Ренате в бухте Гурзуфа: «Не кажется ли тебе, что удивительно, что все именно