Перепелка — птица полевая - [9]

Конечно, Нарваткину и самому досталось. Два зуба выбили, губы разбили, бока помяли.

Три недели лежал Миколь в больнице. Несколько раз приходил к нему следователь. Спрашивал, как подрались, почему. И что думаете? Так дело повернул — сам, говорит, полез, никто тебя не трогал. Не выручил и кассир, побоялся, видать, что отплатят злом. И пришлось сесть Миколю в тюрьму.

Знал он свою цену: высок, статен, профессий не сосчитать — и столяр, и слесарь, и шофер, и сварщик — нигде не пропадет. Не зря друзья, с кем он вчера приехал из Саранска зарабатывать деньги, сказали ему: «Ты, Миколь, мастеровой, будь нашим бригадиром». Выходит, теперь он — «предводитель цыган».

Цыганом стал вот как. Прошлым летом с теми же друзьями заглянули в один колхоз просить работу — там им отказали. Денег, говорят, много просите. Вот работали у нас цыгане — бороны ремонтировали, только две тысячи взяли.

«Хорошо, — подумал тогда Нарваткин, — и мы превратимся в «цыган». И уже в другом хозяйстве зарекомендовали себя «степными друзьями». За неделю по тысяче положили в карманы. Нет, не украли — побелили две фермы — и все заботы. Словно сельчане сами не могут опрыскивать стены…

«Цыганами» пришли и в Вармазейку. Слегка изменили речь — их не узнали. Да и обликом они были похожи на цыган. Миколь хотел сказать правду о себе отцу Зины, когда заходил в конюховку, но тот и не стал с ним разговаривать. Снова пришлось врать: дом, мол, хочет здесь купить, сесть за трактор. А почему бы и не так? Когда жил в детдоме, он любил работать в поле.

Нарваткин не гонялся за рублем. Что накопит — по ветру пускал. Друзья увертливее: машины есть, в квартирах паласы, ковры. Деньги имеют… Миколь по этому случаю смеялся над ними. Ценой счастья он считал не ковры и червонцы, а вольную жизнь.

«Стремись по небу летать», — когда-то учили его в тюрьме. Оттуда, конечно, не улетишь — крылья обрежут. Здесь, на воле, он сам себе хозяин. Чуть не во всех районах у Миколя были дети. Потом уже понял: как не стремись оторваться от земли — выше ушей не прыгнешь. Иногда в постели у какой-нибудь молодухи задумается о будущем — и не по себе станет. Как без своего гнезда жить? Ведь не юнец уже — недавно тридцать пять стукнуло!

И вот сегодняшним вечером попал к Рузавину. За столом сидели вдвоем. Роза, жена Трофима, находилась в другой комнате. Дважды только выходила: когда собирала стол и заносила дрова. В разговор не вмешивалась. О чем будет говорить, если гостя видит впервые? Мужики опорожнили две бутылки. Хозяин зашел к жене, что-то сказал ей, та запротестовала… Миколь догадался: друг снова просит горькую. Только где ее возьмешь — ночью магазин закрыт.

Посидели, вышли на крыльцо. Нарваткин пытался прикурить, но сильный ветер тушил спички. Оба были без теплой одежды, но все равно не чувствовали холода — водка сильнее любой стужи.

— Эх, вот где пустая голова! — неожиданно крикнул Трофим и тихонько стукнул себя кулаком по лбу. — Бутылку найдем, стоит только сбегать.

— Обмотанная голова как на это посмотрит? — Миколь повернулся в сторону открытой двери: вдруг вспомнил о хозяйке.

— Мы на том же месте ее и тяпнем.

— Тогда дуй, как на крыльях! — потребовал гость.

Бутылку Трофим недавно спрятал в конюшне. Тогда они резали жеребца, который сломал ногу. Резали впятером, бутылок же было шесть. Спьяну друзья и не заметили, как он одну засунул в сено. «Когда-нибудь пригодится», — подумал он тогда.

Когда возвращались домой, Олег Вармаськин, которого тремя бутылками не свалишь, хотел сделать «ревизию» — куда, мол, делась шестая. Не хватает, говорит, считал…

Друзья стали смеяться:

«Вот к чему голод приведет…»

А дело было так. Сторож, дед Эмель, хотел сварить им селянку, но друзья отмахнулись. Конину, говорят, пусть жуют татары. Старик молча наполнил в ведра печенку, легкие и отправился в конюховку. А тушу подняли на машину и отправили на колбасу.

… Когда подошли к конюшне, на улице потемнело. Открыли ворота, зашли внутрь. Пахло навозом и сухим сеном. Лошади дремали. Трофим принес откуда-то легкую лестницу, поставил около навеса, тихо сказал Миколю, чтобы тот поднимался за ним.

Под навесом лежала овсяная солома и гороховая труха.

— Эка, вот где поспать бы — барское место! Если есть шуба, здесь зимой не замерзнешь, — сказал Нарваткин.

Трофим протянул ему спрятанную бутылку, вынул из кармана огурец, хлеб и стакан, которые были завернуты в газету, сел на четвереньки, хотел налить.

— Не торопись, нас кнутом не подгоняют, успеем, — остановил друга городской товарищ. Поправил под шапкой кудрявые черные волосы, продолжил:

— Какие у тебя дела, говори же, год тебя не видел, возможно изменился…

— Дела как в бане камни: накалишь, брызнешь водой — зашипят. Не раскалишь — хоть бочку лей, все равно без пара останешься, — издалека начал Рузавин, словно этим хотел дать понять: «Зачем попусту трепаться, тебе не все ли равно, как живу».

— Для подогрева в бане воды, дружок, ума не надо. Спрашиваю, сколько денег оседает в твой карман, где их берешь?

— Знамо где: из Суры. Сначала рыбой их ловлю, затем ее Роза в червонцы превращает. На базар пойманное, на базар…