Перелом - [14]

А каково было маме в тот сумасшедший вечер? Не знаю и уже никогда не узнаю. Умерла мама.

9

Однако вернусь на мраморную лестницу, по которой поднималась, выписав командировку.

Третий этаж без лифта — высоковато. Хорошо, что сердце еще здоровое, а начнет пошаливать — что тогда? И все равно люблю свой дом. Уже давно предлагали отдельную двухкомнатную в районе новостроек — местные Черемушки, точно такие же, как во всех городах. Не соглашалась. Пускай нет лифта, горячей воды, мусоропровода, зато есть лестница с цветными стеклами, дворец детства. Ни на какие удобства не променяю своих кариатид, Артемиду с Солохой.

Отперла дверь, вошла, удивилась, что Митя дома. Совсем забыла, что у него каникулы.

Странная вещь, думала я, мое отношение к Мите. Когда он здесь, рядом, люблю его нежно, горжусь им. А нет его рядом — вроде бы забываю. Не то что Валюн. Тот всегда рядом.

Митя вышел навстречу, что-то дожевывая. Снял с меня пальто, повесил, принес тапочки. «Здравствуй, мама!» Улыбнулся. Удивительная у него улыбка! Как будто окно распахивается: легко, светло, весело. Скромен, невысок ростом — не в Бориса, тот долговяз, да и я не из маленьких. Серые глаза велики, что-то в них ночное, призрачное, как у тех, большеглазых, ушастых (как они там называются? Лемуры, что ли?). Зубы сероватые, с голубизной — непрочны такие зубы, намается он с ними! Волосы редкие, цвет неопределенный, и уже вырос лоб, и уже светится на темени будущая лысина... А улыбнется — все отдай, мало!

— Митя, у меня новость. Завтра еду в Москву на конференцию аллергологов.

— А разве ты аллерголог? Не знал.

— Я сама не знала. Должен был поехать Главный, но в него, оказывается, «вступило». А вы тут без меня не пропадете?

— Когда это мы без тебя пропадали? Только скажи своему младшенькому, чтобы за хлебом ходил.

— Скажу. А где он, младшенький?

— Где-то в невесомости. Пришел из школы, портфель бросил, шею вымыл, втиснулся в новые джинсы и отчалил. Куда? Спрашивать бесполезно. Распустила ты его, мама.

— Я как будто обоих вас распустила.

— Мне это не страшно. Я образцово-показательный. А вот младшенький...

— Как бы мне хотелось, чтобы вы с Валюном жили дружно!

— Ничего не поделаешь. Разница поколений.

Митя старше Валюна на пять лет. Не очень много. Но я иногда ощущаю Митю старше самой себя...

Вечер прошел в сборах. Уложила вещи, сделала маникюр, вымыла голову, волосы по плечам — сохнут. Возня с этими волосами. Надо бы подстричься, а жаль. Такая коса — ровными, крупными звеньями, вроде колоса на гербе...

Двенадцатый час, а Валюна все нет. Вошла в угловую. Митя читал, теребя на макушке редкие пряди.

— Не тереби! Где твой брат, не знаешь ли?

— А кто его знает. Он теперь и ночевать не всегда приходит. Ты на дежурство, и он — на свое. Говорит, слушает диски с ребятами. Поди проверь. Ты бы занялась его воспитанием. Не мое дело, не надо бы вмешиваться, но добром это не кончится. На носу весна, выпускные экзамены, а он, задрав хвост, — по крышам, по крышам. Ученье совсем забросил. Нахватает троек — куда с таким аттестатом сунешься?

Сейчас, не улыбаясь, Митя совсем был нехорош. И очень похож на Бориса. Не молодого, а позднего, с язвой.

Прав, конечно. Но зачем он мне это все говорит сегодня, накануне отъезда? Думает, что за ночь успею воспитать Валюна?

Воспитание, воспитание... Я своих детей скорее всего никак не воспитывала. Всегда на работе, а они росли как придется. Есть дети, которых и не надо воспитывать. Растут себе, как трава. Таков мой Митя. Никто его особенно не воспитывал, а вырос порядочным, твердым, прилежным. Человеком долга. Другое дело — Валюн. Этот не рос, как трава. Не хватало ему настоящей, твердой руки. Лучше — мужской, а в крайнем случае женской. Но твердой.

А как неотразимо хорош был Валюн в раннем детстве! Никто не мог пройти мимо, не залюбовавшись его глазами. Не только красота — душа в них светилась. Жалел каждую птичку, каждого паршивого котенка. Выходил кормить голубей, воробьев...

Навсегда запомнился случай. Шли мы с ним по улице. Было ему года три с половиной, четыре. На асфальте, прислонясь спиной к дому, сидел старик нищий. Рядом — шапка с медяками. Не такое частое теперь зрелище — нищий. Я бросила в шапку какую-то мелочь. Пошла дальше не оглядываясь. Вела Валюна за руку, а он, как завороженный, все оборачивался назад, к старику. Мне, как всегда, было некогда (в поликлинику, что ли, вела я тогда мальчика? Уже не помню. А разговор помню отлично).

— Мама, что он тут делает?

— Просит.

— Чего просит?

— Денег. Ты же видел, я ему дала.

Пауза. Что-то варит внутри себя. Потом:

— Неужели он один? Никто его не кормит?

— Наверно, один.

— Разве у него нет детей?

— Наверно, нет.

— И мамы тоже нет?

— Скорее всего нет.

Наконец в полном отчаянии:

— Неужели у него даже бабушки нет?

Валюн готов был тут же, на улице, взять к нам домой старика, вымыть его, накормить, позаботиться. Почему нельзя?

Доброта была в нем безграничная, святая. Куда она потом делась? По мере того как Валюн вырастал, доброта сменялась в нем эгоизмом, эгоизм — жестокостью. И все-таки я его любила. Видела в нем того же сияюще-черноглазого, безмерно доброго, который так искренне тревожился о нищем... А Митя не видел.