Перелет - [54]

Здание местной тюрьмы было построено буквой Н, в одном из крыльев его и разместились заключенные, привезенные из тюрьмы на проспекте Маргит в Будапеште. Камера дяди Банди была на третьем этаже, по соседству с моей. Но общаться с ним мы могли только через несколько дней, когда я попал на работу в контору тюрьмы. В бытность мою «писарем» я мог постоянно общаться с ним. Он не был сломлен и вел себя так, словно пытался разделить между нами свое духовное и политическое наследство — мировоззрение. Во время прогулок мы каждые десять минут менялись друг с другом местами, чтобы какое-то время проводить рядом с ним. Вероятно, во время одной из таких прогулок в тюремном дворе с Эндре Байчи-Жилински разговаривал заключенный Ласло Райк.

23 декабря около семи часов вечера Эндре Байчи-Жилински перевели в помещение школы, которое временно было превращено в здание суда.

Мы, несколько человек, уже имевшие в карманах приговоры, как писари, довольно свободно могли передвигаться внутри тюрьмы и поэтому ждали его возвращения с заседания суда в дверях тюремной конторы, расположенной на первом этаже. Мы пытались по его лицу понять, как проходит суд. Однако дядя Банди шагал между своих конвоиров с каменным выражением лица, глядя прямо перед собой.

Мы вернулись в помещение конторы и начали гадать: вынесен приговор или нет? А если вынесен, то какой? Но долго ломать голову нам не пришлось, появился старший надзиратель и распорядился, чтобы послали за лютеранским священником.

Так мы узнали, что приговор вынесен. Приговор, о котором мы догадывались заранее, но в который до последнего момента, пока существовала какая-то, пусть слабая, надежда, отказывались верить. Итак, все же смертная казнь.

Дядю Банди перевели на третий этаж в камеру смертников. В ночь накануне казни дядю Банди посетили Кальман Реваи, Миклош Макай и я, а потом еще несколько человек. Я пробыл у него в камере всего десять минут. Он очень спокойным и твердым голосом попросил нас всегда быть верными идеям, за которые отдали свои жизни Янош Киш и его соратники, за которые и он готов сложить голову: во имя свободы и национальной независимости Венгрии. Его спокойствие воистину было поразительным и торжественным. Несколько часов в его камере пробыл и священник по фамилии Бардоши…

На рассвете по пути из своей камеры в контору я увидел дядю Банди под охраной двух солдат, стоящего лицом к стене с заложенными за спину руками. Он ждал взвода солдат, который должен был сопровождать его к эшафоту.

Байчи-Жилински казнили утром 24 декабря 1944 года. Его последними словами были: «Да здравствует Венгрия!» (Это я узнал от врача-заключенного, которого приводили на место казни, чтобы установить факт смерти.)

Глава девятая МОСКВА, ОКТЯБРЬ-НОЯБРЬ СОРОК ЧЕТВЕРТОГО

РАЗГОВОР С МАТЕРЬЮ: — Итак, мы с тобой остановились на том, что твой сон в городе Сегеде по приказу командира гарнизона охраняли советские солдаты… А что было на другой день?

— На другой день за нами приехал военный грузовик. Его заправили горючим. Но потом советские офицеры вернулись по каким-то делам в комендатуру, а нас вместе с солдатами оставили в кузове. Сегедцам опять предоставилась возможность поудивляться: венгерский офицер в кузове с советскими солдатами. Это вызвало не меньший интерес, чем накануне моя персона под брезентовым тентом грузовика. Наконец вернулись офицеры и сообщили, что в Брашове нас уже ждут. Тогда мы узнали, что следующую ночь, вероятно, проведем там.

— Принимали вас по-прежнему дружелюбно?

— Даже более того. В первый день нас принимали по-дружески, а теперь прием стал просто торжественным. В полной мере мы почувствовали это в Брашове, где в банкетном зале ресторана нас ждал поистине королевский ужин. Очевидно, имело значение и то, что наши хозяева узнали о встрече отца с Малиновским, который лично распорядился как можно скорее переправить нас в Москву. На банкет в Брашове мы, разумеется, никак не рассчитывали: отдельный зал, прекрасно сервированный стол, множество тарелок с закусками, повсюду ведерки с бутылками шампанского, холодные закуски, фрукты. Нас посадили в центре стола, справа от меня сидел советский майор, слева — полковник. Они постоянно ухаживали за мной. Как я ни отказывалась, офицеры моментально исполняли любое мое желание. Насколько я помню, ужин начался с того, что подали свежие огурцы, потом были горячие блины, пошли тосты… Все выглядело так, будто мы праздновали общую победу, хотя речь шла только о том, что следует предпринять, чтобы Венгрия вышла из войны, которую вела на стороне немцев. Однако тогда мы очень воодушевились, настроение у нас было просто прекрасное. Тибор Вёрёш неплохо играл на фортепьяно, а в том банкетном зале был инструмент, он уселся за фортепиано и стал разучивать с русскими офицерами антинемецкую песню. Вечер стал еще более приятным, все пели, исчезла натянутость. После треволнений первого дня мы легли спать в самом добром расположении духа. Нам показалось, что все теперь пойдет хорошо. Понемногу стал отходить и отец, которого прежде всего угнетало то, что политики не прилетели вместе с нами и что, по сути дела, у него нет с собой никакого документа и письменных полномочий. Вероятно, он опасался, что без этого его как представителя Венгерского фронта из Будапешта не будут принимать всерьез. Теперь нам казалось, что все идет нормально.