Перелет - [52]

Первым к виселице во дворе тюрьмы я проводил Вильмоша Тарчаи; это произошло приблизительно в 14 часов 15 минут, потом — Енё Надя и, наконец, Яноша Киша, которому суждено было увидеть своих товарищей висящими на виселице.

Перед смертью Янош Киш попросил не говорить жене, что его казнили. Он сказал ей, что его переведут в тюрьму в Шопронкёхид. Он не хотел подвергать супругу тяжелейшему потрясению. Это лишний раз показывает, каким чутким был этот человек, какого тонкого душевного склада…

Енё Надя я знал лучше других приговоренных. В моем приходе в Сегеде он был церковным старостой. Я всегда ценил его за стойкость взглядов и убеждений…

Вильмош Тарчаи тоже был человеком тонкой души. Его последними словами, обращенными ко мне, были: «Прошу вас, попросите Шандора Шика, моего бывшего учителя, чтобы он позаботился о моей семье, помог им в беде. И поблагодарите его за все то, что он сделал для моего духовного и интеллектуального развития»…

После казни, когда была констатирована смерть приговоренных, я должен был произнести назидательную речь перед солдатами взвода, приводившего приказ в исполнение. Предполагалось, что я должен был им сказать, что таков удел всех предателей родины. Но, находясь в состоянии глубочайшего потрясения, я сказал: «Помолимся же за упокой души погибших братьев наших!»…

Глава восьмая ШОПРОНКЁХИД

ИЗ ДНЕВНИКА ПАЛА АЛМАШИ: «Спустя три дня после казни Яноша Киша и его товарищей, 11 декабря, в понедельник, во второй половине дня, в тюрьме начался переполох. В это время я находился в одной камере с Реваи и Макай; приблизительно в половине третьего нас вывели в коридор. Мы догадались: нас вывозят из Будапешта, вокруг которого смыкалось кольцо блокады. Вся вторая половина дня прошла под знаком томительного ожидания. Было уже довольно поздно, когда мы сели в стоящий перед зданием тюрьмы автобус. В машине должны были везти человек 30–40, среди них я увидел знакомых, но были и «посторонние». Офицеры, солдаты, штатские. Когда автобус был заполнен, несколько солдат вывели Эндре Байчи-Жилински. Последний раз я видел его тогда, когда нас выводили из зала суда. Походка, манера держаться остались у него прежней, он грустно улыбнулся, приветствуя нас. Часов в десять вечера мы тронулись в западном направлении. Нам удалось узнать у охранников, что путь наш лежит в Шопронкёхид. Но поехали мы не по Венской автостраде, а по дороге, проложенной между горами Яноша и Харш. Шоссе на Вену обстреливала советская артиллерия. Когда мы были в окрестностях горы Харш, завыли сирены воздушной тревоги. Несколько часов наш автобус простоял на безлюдном шоссе, окаймленном с обеих сторон лесом. Охранявшие нас солдаты были настроены весьма благодушно, они позволяли нам разговаривать друг с другом и даже выходить из автобуса. Мы «подружились» с охранниками после того, как один из них сообщил «дядюшке Банди», что он из Тарпы. Байчи-Жилински дружески разговорился с юношей, который вскоре совершенно ясно дал нам понять, что, если господин депутат направится в лес, солдаты не станут в него стрелять. Мы начали уговаривать Байчи-Жилински воспользоваться этой возможностью и спасти свою жизнь для будущей Венгрии. Ведь не только он сам, но мы все были уверены: нилашисты его не пощадят, в Шопронкёхиде его ждет верная смерть. Но Байчи-Жилински был неумолим. «Своей смертью я хочу показать стране, что значит быть верным долгу, — заявил он. — Янош Киш и его соратники казнены, я не имею права остаться в живых». Напрасно мы уговаривали его. Дядюшка Банди твердо решил принести свою жизнь в жертву великому делу. Вскоре прозвучал отбой. Мы сидели понурив головы, но человек, у которого, казалось, были все основания для уныния, ведь он был таким же существом из плоти и крови, как и мы, и не хотел умирать, именно он взял бразды правления в свои руки. Эндре Байчи-Жилински затеял спор по вопросам экономики, культуры и политики Венгрии. А ведь среди нас были люди, придерживавшиеся различных взглядов на эти вопросы. Дискуссия продолжалась несколько часов, причем интеллект Байчи-Жилински позволял ему одерживать одну победу за другой. Я чувствовал себя сидящим на галерке парламента и слушающим его выступление с трибуны Национального собрания. Наконец, когда спорщики выдохлись, он своим приятным баритоном затянул песню «Я вспахал императорский луг…».

— Дядюшка Пали, ваши воспоминания об этих событиях, вышедшие в 1969 году, кажутся мне самыми человечными и живыми.

Кальман Реваи в своем дневнике об этих событиях написал следующее: «Нас провели между двух шеренг конвоиров. Автобусы набили заключенными и охранниками. Байчи-Жилински, Макай, Алмаши, братья Коцкаш, Сентмиклоши, Абафи, Д. Маркош, И. Тот и еще множество хороших людей разместились в одном автобусе. Не успев двинуться в путь, мы стали обсуждать вопрос о том, как нам организовать побег дядюшки Байчи. Он должен бежать, иначе его непременно казнят. Но сам Эндре Байчи-Жилински и слышать не хотел об этом. Он решил пожертвовать собой! Он был убежден, что эта жертва нужна родине».

А вот как описал этот эпизод Шандор Шаркёзе.