Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [53]

Официальное уведомление понадобилось, чтобы провоцировать реакцию Моссовета. Вынудить столичную администрацию пресечь инициативу.

Если бы двадцать художников, не извещая Моссовет, расставили пюпитры на пустыре, столичные администраторы могли бы и не реагировать оперативно. Избежать скандала. А после официального извещения они были обязаны хоть как-то противодействовать несанкционированной инициативе. Причем уже не располагали временем для согласования мер пресечения с вышестоящими инстанциями. Вернисаж надлежало срочно ликвидировать, иначе пришлось бы ответить за бездействие.

Формальный повод нашелся. Так называемое озеленение.

Как известно, с началом выставки на пустырь съехались бульдозеры, самосвалы, экскаваторы, грузовики и т. д. Художникам и посетителям объявили: Моссовет уже давно планировал разбить здесь газоны и посадить деревья, а собравшиеся препятствуют работам по озеленению, почему и должны немедленно разойтись. Затем машины двинулись, сметая пюпитры.

Взялась за дело и группа неизвестных, прибывшая на пустырь вместе с колонной. Они называли себя рабочими, занятыми озеленением, но при этом ломали картины, избивали художников. Вернисаж был ликвидирован.

Нескольких посетителей и художников доставили в местное отделение милиции. Однако вскоре отпустили. Формальных оснований для привлечения к уголовной ответственности не было.

Отпустили еще и потому, что скандал получился громкий. Фотокамеры иностранных журналистов фиксировали, как машины сбивали и давили пюпитры, а мнимые рабочие избивали художников и посетителей выставки. Налицо было вопиющее нарушение прав граждан СССР — вопреки декларировавшейся политике «разрядки».

Точным был расчет инициаторов выставки. Она получила международную известность как «бульдозерная».

Все участники «бульдозерной» выставки тоже получили международную известность. Отношение к ним советских официальных инстанций рассматривалось иностранными правозащитными организациями как своего рода индикатор «разрядки».

Много позже участники «бульдозерной» выставки рассказывали, что предвидели, как она закончится. Ждали расправы. Но, по их словам, выбора не осталось. Только скандал мог бы обеспечить международную известность, которая, в свою очередь, гарантировала бы защиту от преследований в СССР. Иных гарантий не было.

В итоге власть пошла на уступки. «Авангардистам» разрешили создать некое подобие профсоюза — группу при Московском отделении Союза художников. Что и обозначало право на продажу картин. Аналогично — проведение выставок. Для них столичная администрация выделила помещение в одном из зданий на Малой Грузинской улице — подвал. Локализация была жесткой, «самодеятельность» преследовалась.

Финал оказался не вполне оптимистичным. Постоянная, фактически демонстративная слежка, угрозы привлечения к уголовной ответственности за незаконную торговлю картинами. Аресты предотвращал лишь контроль все тех же иностранных правозащитных организаций.

Но — хоть так. У «авангардистов» появилась возможность профессиональной реализации.

Их опыт и обусловил саму возможность «метропольской» инициативы. Потому что был прецедент и в итоге хоть что-то, да удалось. «Авангардисты» создали алгоритм противостояния тотальному контролю.

Литераторы алгоритм знали. Нарушение формально установленных правил каралось незамедлительно, а вот с неписаными — уже сложнее. Например, Ерофеев на исходе 1980-х годов характеризовал специфику литературной акции: «„МетрОполь“ был попыткой борьбы с застоем в условиях застоя. Так я думаю, вспоминая о нем сегодня. В этом смысл его и значение»[130].

К моменту публикации цитируемой статьи автор уже считался победителем. Безоговорочно. Потому историю борьбы и победы излагал с иронией. Сообщил, к примеру, что у него «в писательском билете временнáя несуразность: принят в СП в 1978 году, время выдачи билета — 1988 год. На вопрос, каким образом в течение десяти лет я оказался крамольным „безбилетником“, отвечает история альманаха „МетрОполь“ и его панического разгрома…».

Характеристика злая — «панический разгром». Подразумевалось, что громили струсившие литературные функционеры. Но сила тогда — на их стороне. Они, по словам Ерофеева, «вершили буквально еще вчера судьбами нашей культуры».

Ерофеев акцентировал, что громившие действовали вполне искренне. Без угрызений совести: «По их понятиям, я, конечно, совершенно справедливо был исключен из СП, ибо законы литературной жизни той поры так сильно смердели (все было зажато, сковано, смято, раздавлено, извращено), что мириться с ними не было никаких сил, и я действительно попробовал осуществить дьявольский план».

Разумеется, «дьявольским» его назвали бы литературные функционеры. Но был он уж точно дерзким: «В декабре 1977 года, когда я снимал квартиру напротив Ваганьковского кладбища и каждый день в мои окна нестройно текла похоронная музыка, мне пришла в голову веселая мысль устроить, по примеру московских художников, отвоевавших себе к тому времени хотя бы тень независимости, „бульдозерную“ выставку литературы, объединив вокруг самодельного альманаха и признанных и молодых порядочных литераторов».