Иллюзии кланов, надеявшихся вертеть ею, развеялись через какую-то пару месяцев.
Крейты попытались надавить на нее, добиваясь нового закона о таможне — она выслушала вежливо и сделала по-своему. Закон-то она подписала новый, да только совсем не тот, какого хотели Крейты. Герцог Авиллет, глава клана Крейтов, слишком громко возмущался и позволил себе нелицеприятные выражения в адрес ее величества. Лоррена выслушала, не дрогнув ресницами, и ничего не ответила.
Через две недели Авиллет скончался после короткой внезапной болезни, а еще через несколько дней два его сына оказались перед судом, обвиненные в злоумышлении против короны.
Так как они, если и не злоумышляли, то открыто возмущались юной самодуркой, суд признал их виновными.
Теайну и Корре Авиллетам отрубили головы. Ее величество присутствовала на казни по велению долга, смотрела на хлещущую кровь с мечтательным выражением, а тонкие ноздри трепетали.
Едва вернувшись во дворец, она закрылась с начальником стражи Кайалом — неудивительно, ведь политическая обстановка настоятельно требовала усиления охраны. За непроницаемыми для звука толстыми дверьми малого дворцового кабинета они кусались, царапались, кричали в голос, роняли тяжелые драгоценные стулья и не могли насытиться друг другом.
Крейты расползлись по углам и затихли, но Марденам оказалось мало преподанного урока. Лиотан Мавай, внук старого Оурре Мардена, попытался напасть на Лоррену с ножом во время торжественного королевского выхода. Кайал был начеку и перерезал глотку нападавшему его собственным ножом, так близко от королевы, что кровь залила подол ее пышного платья и брызнула на лицо и руки. Лоррейна побледнела и покачнулась, Кайал подхватил ее, усадил в карету и увез — и никто не видел, с какой страстью накинулась королева на капитана стражи прямо в карете, размазывая по его ягодицам кровь со своих забрызганных рук.
Верхушку клана Марденов подстригли через месяц — конечно же, глупец Лиотан разболтал как минимум двадцати родственникам о своих намерениях. Их казнили за недонесение, для разнообразия несколько человек посадив на кол.
Лоррена смотрела на эшафот, бледная от страсти, раздувая ноздри, и едва это стало возможным, заперлась с Кайалом.
Герцог Верейн, старый царедворец, осколок прежних царствований, оказался проницательнее всех и однажды просто исчез из столицы, чтобы всплыть через год по ту сторону Левекуны, при дворе Великого Айтара.
Он очень много знал, так что его приняли с распростертыми объятиями.
Лоррена потребовала немедленной выдачи бывшего своего первого советника. Великий Айтар ответил, что не может: он опасается за жизнь почтенного старца.
Ее величество кипела от бешенства, но внешне даже бровью не повела.
Только казнила с чудовищной жестокостью нескольких айтарцев, схваченных в приграничье.
Бесконечная война, лениво дремавшая несколько лет, проснулась и загромыхала снова.
-
Вернулась.
Увела в лес.
Плела венок. Пела, не разжимая губ.
Расплетала волосы. Платье — в траву. Кружилась, запрокинув голову к небу.
Падала в руки. Прижималась.
Молчала. Только дышала часто.
Взял за руку крепко. Повел за собой.
У калитки обняла за шею. Поцеловала.
И — как не было.
347 год Бесконечной войны
Мы привыкли, что живем в эпоху Бесконечной войны. Но на самом деле я войны-то прежде и не видал. Она была где-то. Где-то сходились и расходились армии, сшибались и опадали гигантскими волнами, разбившись друг о друга и расплескавшись кровавыми брызгами, где-то горели села и умирали осажденные города — но в нашам Западном Кабране было тихо.
Собственно, единственный военный, которого я видел в своей жизни (если не считать проехавшего однажды через Заветреную эннарского отряда), был Неуковыра, а более мирного человека еще поискать…
И вдруг с севера, от эннарской границы, потянулись согнанные войной со своей земли крестьяне. Они ехали на разбитых телегах, запряженных рабочими лошадьми, они шли пешком, ведя за собой на веревках коров и коз, волоча огородные тачки, груженые мешками со скарбом, они тащили несуразные и бесполезные вещи, которые жаль было бросить — и, устав, бросали… По обочине дороги валялись прялки, бочонки, разбитая обувь, подсвечники, лубочные картинки, резные шкафчики, я видел даже тяжеленный старинный комод, который несколько дней, надрываясь, вез в тачке крестьянин откуда-то из залесных деревень. В Заветреной силы отказали ему, и он вывалил свой комод в пыльную придорожную траву. Один ящик выпал, и, задетый порывом предгрозового ветра, жалко трепетал выцветшей бахромой высунувшийся угол зелено-красного поношенного платка.
Беженцы редко сворачивали к трактиру, все больше проходили мимо, даже не подняв головы. Терк выставил к дороге бочку с водой, привязав к ней кружку, и некоторые останавливались, пили, обливаясь, холодную воду, благодарили — а иногда и не благодарили — и шли дальше. У крестьян по большей части не было денег, они тащили продукты с собой. Иной раз, не выдержав вида измученных детских лиц, мы с Хальмой совали в серые чумазые руки хлеб и вяленое мясо, а Терк отворачивался, хмурый и злой. Мы знали прекрасно, что он зол не на нас, а на войну, которая подползала все ближе.
