Переход - [79]

На полпути вверх по холму начинается полоса деревьев – стволы не выше Мод, кроны прихотливы и раскидисты, а среди сучьев, в хитросплетениях ветвей свою механическую песнь неустанно поют цикады. Миновав деревья, Мод выбирается на голую вершину холма и карабкается на коричного цвета скалу – оглядеть окрестности. Ни единого дома, ни одного стада, совершенно точно никакое солнце не блестит на рельсах – лишь низкие холмы, бесконечно повторяясь, катят к водянистому абрису холмов повыше – может, гор. Надо было взять бинокль, хотя вряд ли бинокль показал бы Мод что-то, помимо увеличенной пустоты.

Она поворачивает назад, по другой тропе спускается через рощу, и там, у корней дерева побольше, что вздымается над остальными желтым фонтаном, натыкается на деревянный крест и могилу, покрытую узором палой листвы. На кресте надпись, и вырезанные буквы еще четки: «Джинни Плотц 2 августа 1967 – 13 декабря 2007. Воистину преданная Знакам». Мод знала, что она, эта могила, где-то здесь, но не искала, и найти ее вот так, невзначай, – важно, хотя поди объясни почему. Она садится возле холмика. Она устала, вспотела, благодарна дереву за тень. И ей чудится, будто она запоздало повстречалась с этой женщиной, чье присутствие не совсем рассеялось в старых домах на пляже. Джинни Плотц, скончавшаяся от змеиного укуса. Джинни Плотц, которую не исцелили ни Иисус, ни папа, никто. Неоткуда узнать, что она была за женщина, хорошо ли оберегала детей. Мод даже фотографий не видела, не из чего складывать Джинни Плотц – только из одежды, из голоса на пленке, и Мод толком не помнит, что там Джинни Плотц говорила. «Что на суше-то делать будем?» Или это папа спросил, а Джинни ответила что-то про «обтекать»? Хорошо бы она была сейчас рядом, хорошо бы посидеть с ней в тени этого дерева за тихой беседой – беседой из тех, что у Мод случались так редко, но внезапно так желанны. Джинни Плотц порассказала бы про папу (и наверняка ей нашлось бы что порассказать). А Мод, когда настал бы ее черед, рассказала бы Джинни Плотц то, чего не расскажешь детям; поведала бы, к примеру, про зимнее утро, когда под дождем приехала в дом Рэтбоунов, про миссис Слэд в кухне и как Белла читала Тиму книжку с мужчиной и женщиной, танцевавшими на обложке. И как Тимов отец в кухне подкараулил ее, отвел в тесный салон. Камин, питейный стол и как виски обожгло губы. И поведала бы, что он ей сказал, и прежде чем Джинни Плотц (теперь эта мертвая женщина – подруга Мод) успела бы вскричать: «Ну какой негодяй!», прибавила бы, что сама-то не сочла, будто он совсем неправ, – отчасти он прав. Прельщало ли ее материнство? Хотела ли она стать матерью, как хотели этого другие матери – ну, такое складывалось впечатление? Если по правде, Мод ведь абсолютно устраивало, что это Тим кормит Зои, купает Зои, утешает, знает, какая у нее нынче любимая игрушка, знает, в каком ящике лежат ее зимние маечки, понимает, когда Зои устала, когда уже перебор? Ну что ж. Плохая мать. Или неважная. И, пожалуй, Мод не так уж сильно огорчена. Плохая мать, что работала с утра до ночи, ходила под парусом, любила ходить под парусом одна, любила быть одна. В то утро по дороге в школу Тим был с Зои всего лишь потому, что Тим был с Зои почти всегда, а Мод, ее мать, не была. Но относительно прочего – дескать, она хладнокровная, ее ничто не трогает – Тимов отец ничегошеньки не понимал и больше ее с ног не собьет.

Мод кладет ладонь на деревянное перекрестье, и ладонь лежит на деревяшке, будто на чужом плече. Затем Мод поднимается, смотрит в петляющие вниз по склону древесные проспекты. Допустим, у тебя есть талант выживать – которого не было у бедняжки Джинни Плотц да и у папы, возможно, не было. В том, чтобы прибегнуть к своему таланту, вроде бы нет ничего плохого. Разве это плохо?

Так или иначе, Мод к нему прибегнет.

Той ночью, после того как дети приходят и уходят, Мод перебирает вещи, привезенные с яхты, кое-что – одежду, телефон, паспорт, документы на яхту – кладет в зеленый рюкзак, а потом долго-долго лежит, размышляя, можно ли доверять Леиным подсчетам. Поутру она разрезает парусный чехол и сооружает из него два свертка. В один складывает антибиотики, пятьдесят американских долларов (еще пятьдесят оставляет себе), остатки феннидина с подробными внятными инструкциями на коробке: по сколько принимать и при каких обстоятельствах. А также полдюжины тампонов – судя по всему содержимому кладовой, папа с мамой так далеко не заглядывали. В другой сверток Мод кладет книгу капитана Слокама, драные морские карты, бинокль, свой нож «Грин ривер» и два фальшфейера – но потом передумывает и один фальшфейер сует в сверток для Джессики.

Вечером они смотрят другой фильм – «Империя наносит ответный удар», – и хотя нескольких ярдов пленки, кажется, не хватает (в какой-то момент включается звуковая дорожка от совершенно другого кино – «Мятежа на “Баунти”»[54]?), дети увлеченно вопят, как на футбольном матче, а после киносеанса несутся на пляж, толкаются и валяют друг друга в песке.

Чтобы их угомонить, уходит почти полчаса, но когда все умыты, а последний мальчик на усталых ногах прибредает из нужника, Мод вместе с Джессикой заходит в спальни пожелать всем доброй ночи, а затем на вершине лестницы желает доброй ночи самой Джессике – поспешное соприкосновение рук в темноте, дюжина негромких слов. Спустя десять минут приходят обниматься четверо – Дженна, Коннер, Калеб и Фейт. Мод обнимает их, и они уходят. Она смотрит на часы, надевает часы на запястье. Ложится на постель, спит час, грезя о ночном небе, загустевшем от миграции сказочных птиц, чьи крылья на лету рябят лунным светом. Затем встает, переодевается в джинсы, футболку и фуфайку, но кроссовки (то, что от них осталось) пока не надевает. Велик соблазн вновь обрезать волосы, и покороче, но она лишь собирает их в кулак и перевязывает ленточкой от парусного чехла.