— Подпоручик, мою машину!
— Это невозможно, господин генерал. Машины дает ефрейтор Стефанов из первой роты третьего батальона. Знаете его… коммунист.
Снаружи кто-то крикнул:
— Руки вверх, гады!
— Подпоручик, задержите их на секунду. Выходите немедленно!
Подпоручик, дрожа, вышел. Стоянов остался один.
Теперь откроются двери. Он будет стрелять. Нет, стрелять не надо. Какой смысл сдаваться живым? О, если эти красные поймают его и если откроется сотая доля того, что он сделал… Стоянов закачался и, выпрямившись во весь рост, прикоснулся дулом пистолета ко лбу:
— Нужно убивать… больше… больше миллиона… — и нажал курок.
Вошедший пнул ногой чемодан. Он открылся. На умирающего полетели банкноты.
— Стефан, иди сюда смотреть чудо! — закричал солдат со звездочкой. — Кровопийца в крови и деньгах.
А в Софии был митинг.
Скрестив руки, генерал Никифоров шел по тенистому бульвару Царя-освободителя среди тысяч таких, как он, сияющих и растроганных. Он знал, что все это — свидетельство любви к России. Он любил Россию. Но может быть, впервые понял, что такое любовь, и уверенно шагал по земле. Она была свободной.
Кто-то коснулся его руки:
— Товарищ «Журин».
Это был Сергей Петрович Светличный.
Генерал смахнул слезу. Обнял советского разведчика. Потом прошептал:
— Я бы попросил вас, товарищ Светличный, помочь воздвигнуть памятник «Боевому». Болгария ликует! Болгария свободна! Благодарим вас от всего сердца, товарищи!
Светличный стоял перед человеком, который потерял звание и пост, но был счастливее любого другого: он выполнил свой долг солдата.
Мимо текла людская река. В сумерках неслись слова песни «Когда смеркается… и сонные Балканы засыпают». Откуда-то издалека доносился шум моторов танков.
Танковый корпус покидал столицу. Силы, находящиеся в столице, перегруппировывались. Должно было начаться наступление против немцев в районе Кулы. Война продолжалась. Генерал Никифоров спросил:
— Где мое место теперь, товарищ Светличный?
— Вместе с народом, товарищ «Журин»!
