Передает «Боевой» - [138]

Письмо Эмила:

«Дорогие товарищи!

Смерть не так страшна, как думают многие. Умереть предателем действительно страшно. Предать свой народ — самое большое преступление. Но я могу спокойно сказать, что моя жизнь принадлежит народу. Я никогда не жил только для себя. Обращаюсь к тем товарищам, которые еще думают, стоит ли бороться. Пусть гордо поднимут головы и сообща добьют врага человечества — фашизм. А сколько великого в жизни, отданной этой великой борьбе. Победа идет. Она близка. Моя смерть, как и смерть тысяч других, таких же, как я, ускорит победу: смерть учит нас еще сильнее ненавидеть врага и не прощать его. Будьте беспощадны.

Эмил Попов».

Письмо Эмила к маленькому сыну:

«Милое дитя мое, твой отец ставит свое отцовское чувство после долга. Но никогда не сердись на него и не сожалей об этом, потому что есть нечто великое в жизни, отданной за других!»

Иван Владков писал:

«Милые мои Маруся и Румянчо!

Скоро враг позовет нас на суд. Знаю, что, может быть, скоро паду в борьбе против подлого болгарского империализма, против предательства буржуазии. Вся моя жизнь украшена борьбой за социализм, борьбой за свержение эксплуатации. Не тужите! Знайте, что я пал в этой великой борьбе против подлого фашизма, который уничтожил свободу, культуру, сделал нас бесправными рабами.

Я люблю свободу, мирный труд, люблю и вас обоих. Прошу тебя, дорогая моя Маруся, сохрани нашего дорогого ребенка, чтобы он вырос борцом, которым будет гордиться освобожденная социалистическая Болгария, как она будет гордиться тобою и мною, павшим в борьбе.

Знаю, уверен, что ты будешь заботиться о нем. Трудно растить ребенка без отца. Победа близка, и это должно поддерживать тебя. Милая моя, сделай так, чтобы ребенок стал настоящим борцом. Когда он вырастет, расскажи ему о смерти его отца и дяди.

Скорблю о вас. Но скорбь моя переходит в гордость: я умираю как честный человек.

Свобода и социализм близки. И если я сожалею о чем-нибудь, то только о том, что не увижу Болгарию свободной. Умираю спокойно, потому что знаю, что светлый день не за горами. Враг спешит…»

Иван писал своим товарищам 19 ноября:

«Сильнее ненавидьте врага! Палачей расстреляйте!»

Он писал Румену:

«Дорогой сыночек, люби родину! Родина должна быть дорога тебе, как и моя любовь к тебе. Родина у человека одна!»

В «Дневнике осужденного на смерть» 21 ноября Иван писал:

«…Мысленно возвращаюсь к своему детству. Беднота! Переехали на новую квартиру. Старую лачугу бросили. Четверо детей, ухватившись руками за багаж, ехали на «новую квартиру», — такую же непригодную для жилья.

Родина для меня — это мой родной город Дряново. Вокруг него холмы. Я не слышал шума моря. Не был в старых Балканах, в красивой Розовой долине, не слышал шепота Дуная. У меня были свои любимые места в родном городе. Я уходил туда в моменты радости или горя. Нет ничего дороже родины!

Помню, мне говорили, что на том месте, где поднялся большой дом, стоял приземистый домишко, я родился там. Каждый камень, каждое дерево напоминает о многом. Очень дорогом.

Люблю родной город, хотя не имел ничего своего. Люблю его, потому что он мой, болгарский.

Родину люблю больше жизни.

Снаружи гремят ключи. Надзиратель смотрит на меня жалостливо, сочувственно. Не означает ли это, что утром нас поведут на расстрел?»

Они не разбудили их ни ночью, ни на рассвете.

Было около пятнадцати часов после полудня двадцать второго ноября сорок третьего года. Черная закрытая машина ползла по мокрому асфальту от Центральной тюрьмы к стрельбищу школы офицеров запаса в Лозенеце. Своей малой скоростью она растягивала последние минуты осужденных. Пошел сильный дождь, и откуда-то налетел порывистый ветер.

Вслед машине гремели удары деревянной обуви заключенных по дверям камер. Еще звенели коридоры от песни «Тот, кто пал в борьбе за свободу…», а директор тюрьмы кричал солдатам, чтобы они стреляли прямо по камерам и усмирили политических.

В тот же час Говедаров связался по телефону с Филовым и протестовал против отказа подписать указ о замене смертного приговора на пожизненное заключение. Богдан Филов усмехался в трубку и мягко отбрасывал нападки Говедарова. Он знал, что делал. Да, тремя меньше. Это уже хорошо.

— Господин Говедаров, проверьте в тюрьме. Думаю, что с ними покончено. На вчера было назначено. Да, да. Мы справедливы. Мы ведь государство.

Говедаров смотрел в землю и плакал. Он один из немногих людей, которые сознавали ужас подобных историй. Говедаров видел конец системы. Он знал, что за человек доктор Пеев и что теряет нация с его смертью, и понимал, что теряет Болгария не только с поражением, которое близко, но и с гибелью таких людей.

Ему пришло в голову обратиться к начальнику школы офицеров запаса. Они друзья. Пусть генерал не согласится привести в исполнение смертный приговор на своем стрельбище. Генерал поднял трубку, помолчал секунду-другую, потом произнес:

— Говедаров, знаешь ли… Мне кажется, что в этот момент внизу раздаются звуки залпов. Да, да, прости их господи. Наверно, так…

Туннель.

Напротив казарма. Трое идут, чувствуя плечи друг друга, чувствуя, как тяжелеют ноги, как они подкашиваются, как стеснено дыхание. И упадут одновременно все трое, если переступят еще шаг вперед. Их силы на пределе.