Перед вратами жизни - [27]

Остальные пленные помогали переносить по грязной, разбитой дороге лежащих на носилках тяжелобольных в баню, находившуюся в трехстах метрах от барака. Эти бедняги не могли даже стоять на своих тощих, как спички, ногах, по которым стекали зеленоватые фекалии, когда санитары пытались их помыть. Некоторые умирали прямо здесь в бане на скользких решетках, лежавших на кафельном полу. В этом же помещении, где стояла густая пелена пара, мылись и остальные военнопленные, которые стремительно худели с каждым днем.

С каждой очередной баней и мои ребра пугали меня все больше и больше, все четче проступая сквозь синеватую кожу.

В то утро, когда я ночью не успел добежать до уборной и, стуча зубами от холода, выскребал дерьмо из своих трусов, я решил, что с меня довольно. Я сказал Антону:

— Я не пойду больше на работу, на улицу. С каждым днем я вешу все меньше и меньше. Ты думаешь, я хочу здесь погибнуть, незадолго до того, как майор Назаров снова затребует меня к себе?

— Я не могу тебя оставить в баракё. Русские пересчитывают у меня каждого человека. Может быть, ты хочешь лечь в изолятор?

В изолятор? Несколько секунд я раздумывал.

Из тех двенадцати — пятнадцати человек, которые постоянно находятся в изоляторе, каждую ночь несколько умирают. Там стоит нестерпимая вонь от ночных горшков и от неперевязанных ран. Там беспрерывно, днем и ночью, кашляют и плюют. Вот только на работу никому не нужно выходить. Это уж точно!

— Хорошо! — сказал я. — Я настаиваю на том, чтобы меня осмотрел врач. А до тех пор я на всякий случай останусь в изоляторе!

Какое мне дело до того, что Франц из Дортмунда говорит:

— Дружище, в изолятор? Да там ты изойдешь поносом до смерти!

Но я не верю в то, что могу там умереть.

Антон входит в изолятор вместе со мной:

— Одному человеку с верхних нар спуститься вниз, живо! — И, обращаясь ко мне, добавляет: — Если ты будешь лежать внизу, они насрут тебе прямо на голову. Курвы!

Некоторые больные в изоляторе недовольно ворчат из-за того, что мне разрешают лечь вверху.

Но мне все равно, меня это не волнует. Я хочу, чтобы случилось то, что я затеял. Даже если я сам не знаю, пойдет ли мне на пользу то, что я намерен сделать. Я сам, да и никто другой здесь вообще не знает, чего он, собственно говоря, должен хотеть. Но даже такое решение, как это, имеет свое значение. Поэтому я хочу добиться кое-чего!

И я настаиваю на этом: совершенно верно, я хочу в изолятор! Я хочу лежать вверху! Справа в углу у окна!

Там мне снится сон, который будет еще часто сниться мне во время плена. Снова и снова. Но впервые он приснился мне в изоляторе.

Я, совершенно лысый и одетый в лохмотья, вхожу в свой родной дом.

— Садись за стол и ешь! — говорит мой отец. Отец снова живой, удивляюсь я.

Все стоят вокруг меня, а я смущенно держу в руке ложку.

— Ешь же! — говорят они мне.

— А разве я не должен сначала рассказать? — спрашиваю я.

— Ешь же! — Скрестив руки на груди, они стоят вокруг меня.

— Но я должен скоро снова уйти. Разве вы ничего не хотите услышать от меня?

Стоящие на столе торты выглядят так соблазнительно. Можно ли мне одному все это съесть?

Но я еще раз вскакиваю:

— Сначала я должен хотя бы рассказать вам, как попал в плен!

Но они качают головой. Мне становится грустно. Но затем меня охватывает ярость.

— Разве то, что я испытал, не имеет никакого значения?

И в этом месте моего сна я всегда просыпаюсь. Что же такого я хотел им рассказать?

Видимо, я должен рассказать о том, каким счастливым выглядел тот пленный, который накануне ночи своей смерти стоял нагишом в снегу между уборной и изолятором.

Я пробирался в сгущающихся сумерках к уборной, и тут он возник передо мной. Своими перепачканными фекалиями худющими пальцами он тщетно пытался расстегнуть верхнюю пуговицу своей рубашки.

— Помоги мне, камрад! Ради бога, помоги мне, камрад!

Словно вонючее привидение, он, шатаясь, подошел ко мне. Вытянул свою цыплячью шею с застегнутой рубашкой.

— Ну, покажи-ка! — покровительственно-снисходительно сказал я. Вот насколько плох человек.

И я еще заглянул ему в глаза, когда он посмотрел на меня своими сияющими от радости глазами:

— Я благодарю тебя, камрад! Я так тебя благодарю!

В своих слишком больших стоптанных фетровых башмаках он побрел дальше в снег.

Когда я возвращаюсь назад из уборной, то вижу, что он, как голая обезьяна, сидит на корточках и снова благодарно улыбается мне. Он что, сошел с ума? Он пытался почистить снегом обгаженную рубашку? Совсем нет, он делал самое необходимое. Оказывается, это Антон выгнал его со словами:

— Если через пять минут рубашка не будет чистой, я вышибу тебе мозги, грязная свинья!

А последняя пуговица на рубашке была препятствием на пути к спасению.

Когда я расстегнул ему пуговицу, перед этим несчастным, уже отмеченным печатью смерти, вновь открылся путь к спасению.

Это и есть высшее человеческое счастье!

Может быть, я должен рассказать о том, как я был счастлив, когда Зеппи дал мне свой хлеб для подсушивания.

Зеппи лежал рядом со мной в изоляторе. Ему можно было есть только сухой хлеб. И он дал мне семь тоненьких ломтиков недопеченного хлеба, чтобы я их подсушил. Я аккуратно разложил на плите непропеченный мякиш. Конечно, Зеппи ничего не заметил бы, если бы я быстренько сунул себе в рот один ломтик.