Дома скучно, пустынно — где ты, милая мамочка?
Всплакнуть, всплакнуть мальчика тянет, а не сидеть сиднем за дубовым обеденным столом, читая по толстой книге с ярко раскрашенными страницами о разгульной и жестокой жизни свободолюбивых зверей: о льве-владыке и о достопочтенной его супруге львице, о том, как хитрый Рейнеке обижал злополучного волка, и как они вышли на судбище перед светлые очи царственной четы.
— Устал я, папочка! — ерзает по стулу маленький человек; ему очень жаль зубастого простака, от всех получающего удары и пинки по вине безжалостного лиса.
Но отец непреклонен:
— Дальше! дальше!
Палец с грязью под широким ногтем показывает строчку, на которой маленький чтец остановился.
Вновь мысль мальчика уносится в таинственные дебри лесного королевства. Стонет беззащитный кролик, прыгают детки-лисенята вкруг обреченной на заклание жертвы, а хитрый кровожадный Рейнеке высокомерно развалился в резном кресле и играет кинжалом, висящим на поясе, — то вынет его из сафьяновых ножен, то погрузит по самую рукоять. И вдруг подходит мелкими, предательскими шажками к бедному кролику и наносит кинжалом последний удар, убивающий белого пленника.
— Вот-вот! — торжествует отец, слушая монотонное чтение, — так их и надо: все с зубами, все звери дикие, н-н-никому пощады, черт дери!
Перед ним графин с водкой и тарелка с маринованными грибами. Стеклянная пробка то и дело вынимается из узкого горлышка.
До головокружения, до саднящей боли в горле читает маленький человек, порою со страхом взглядывая на отца, глаза которого постепенно наливаются кровью и бессмысленеют.
— Довольно, папочка!..
— Дальше, дальше! — нетерпеливо стучит кулаком по столу отец, — а вернется мать твоя, и матери почитай. Удивительные в лесах правы царят: за горло — и капут, и к черту всякое сожаление.
Маленький человек вновь принимается за чтение, с трудом сдерживая готовые хлынуть слезы. «Та-та-та-та!» — шумит в ушах, и он уже не знает, о чем говорит его язык.
«Та-та-та-та!» — тяжелые, неуклюжие звуки.
Ноет грудь, лицо угрюмо.
— Папочка…
— Читай, читай!
Скоро перед маленьким человеком отчетливо вырисовывается лохматая, окровавленная харя какого-то невиданного зверя. Только миг — и она расплывается, и нет ее, но маленькая душа бурно вздымается от страха и негодования:
— Не хочу! Не хочу я больше читать! Не хочу я! Устал я. Нянечка лучше рассказывает.
— Ну, будь по-твоему! — нацеживает новую рюмку отец, — бери книжку и утекай; на сегодня, пожалуй, достаточно.
Маленький человек, с пасмурным лицом, поднимается со стула, шумно захлопывает книжку и уносит в детскую. Он очень опечален — скучно без матери, скоро ль вернется она? — а книжка злая, сердитая.
В детской он засматривается из окна на груды снега, сметенного с дорожек. Благая мысль западает в разум — немедля привести ее в исполнение.
Он приоткрывает дверь и испытующе заглядывает в кухню — нет ли нянечки. Нет — ушла в сарай за дровами: унесен топор, долго провозится. Превосходно!
Через кухню стрелой, и вот уже на дворе, без шапки, без тулупчика, без рукавиц, только с книжкою подмышкой.
Лис-хитроум, бессовестный Рейнеке, позорной памяти — позорная могила!
Маленький человек озирается по сторонам и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, поспешно зарывает книгу в груду грязного снега:
— Спи и мерзни, негодная!
С чугунной ограды каркает голодная ворона: К-кар! К-кар! — будто от гнева задыхается.
«Ого! — гордо думает мальчик, — сердись, сердись, тетушка, не боюсь тебя»…
Все же, для большой безопасности, опрометью бежит в кухню, где каркающая ворона не сможет его достать, если только она не оборотень, не злая ведьма, слетевшая уродливою птицей со страниц какой-нибудь сказки.
Тоска по матери не покидает маленького человека и после достойного наказания жестокого Рейнеке; чтобы утешить себя, он пользуется одиночеством для удовлетворения одной запретной страстишки.
Эта страстишка — русская печь; у шестка белила с нее пооблезли и между кирпичей виднеются расшатанные кусочки соблазнительно-вкусной глины.
Выковыряв наиболее лакомый кусочек, мальчик торопливо его съедает и чуть не давится, услышав за дверью шаги Василиды, несущей здоровенную охапку дров.
Дрова с шумом падают на пол, перед плитой.
— Нянечка, ты топить?
— Не, — озабоченно мотает она головой, — это к завтраму.
— А можно, нянечка, бересточку посдирать?
— Сдирай! — разрешает она, — только пальчики не занози, смотри!
Нянечка со вздохом приступает к мытью посуды, а маленький человек садится на скамеечку и терпеливо сдирает белую чистенькую бересту с березовых полен.
Тоска по матери не стихает, хотя обнажать сухие дрова от их красивых нарядов приятно.
— Нянечка!
— Ну!
— А ямщик мамочку в прорубь не опрокинет?
— Не… не душегуб, чай.
Молчание.
— Нянечка!
— Ась?
— А топором не зарубит?
