Перед грозой - [11]

4

Цоканье подков и глухие голоса раздались в ночной тишине у въезда в селение, затем по косогору, где расположены кожевенные заводы, затем в Нижнем квартале, а после по Ясеневой улице вплоть до Сан-Антонио, нарушив сон и пробудив любопытство жителей, поспешивших выглянуть из окон, чтобы узнать, что там за топот и шум.

Родригесы возвращались из Мехико и Гуадалахары. Они изрядно запоздали, но не захотели провести еще одну ночь вне дома, пусть хоть за полночь, но они доберутся к себе.

А их уже и не ждали. Пришлось долго стучать, пока открыли ворота: Хуанита и прислуга уже легли спать.

— Поджидали вас до одиннадцати, а потом подумали, что вы заночуете в Харилье или в Лабор-де-Сан-Игнасио.

— Ну и ну, ужо почти час ночи, — заметил дон Иносенсио, вынимая из кармана часы, пока слуга отстегивал шпоры.

Слуги сновали, держа над головой зажженные фонари, и патио походило на море мелькавших теней.

— Вынесите кресла в коридор, надо немного остыть с дороги, прежде чем укладываться спать, — распорядился хозяин.

— Я просто падаю от усталости, у меня глаза слипаются, папа. И голова ужасно болит — я пойду лягу.

— Ах, девочка, девочка, знал бы я, не брал бы тебя с собой.

— Да что ты так раскисла? — спросила тетя Хуанита и, не ожидая ответа, добавила: — Ложиться спать, не поужинав? Сейчас сварим шоколад, а потом, для вас поджарили аппетитного цыпленка и такие энчиладас[8], которых, уж поверьте, в Мехико не попробуешь.

Микаэла заплакала.

— Ах, ну что за девочка, что за девочка!

— Может, хоть стакан молока выпьешь?

— Не знаю, к чему все это приведет, — произнесла донья Лола.

— Ты уже взрослая, ты должна понимать, что сразу ложиться нельзя. Надо остыть, а то схватишь воспаление легких… Ладно, иди ложись, упрямица. Если б знал, не взял бы тебя с собой, — повторил дон Иносенсио.

Тетя Хуанита пошла постелить Микаэле постель и хотела помочь ей раздеться.

— Я буду спать одетой, — заявила та резко.

— Да что это с тобой?

— Зачем мы вернулись в эту разнесчастную дыру!

— Иисусе, Мария и Иосиф!

— Опять жить на этом кладбище!

— Дева пречистая, спаси и помилуй!

— И это после того, как я узнала, что такое настоящая жизнь…

— Опомнись, деточка…

— А теперь пусть пропадают и платья, и кружевные зонтики! Здесь ведь не одобряют тех, кто одевается по-людски, так и испепелят тебя взглядами: разве здесь можно попудриться, носить корсет, светлые платья, ажурные чулки, прыскаться духами, да тебя осудят все: и мужчины, и женщины. Опять притворяться. Пет, я больше не могу, не могу, и никто меня по заставит! Помогите мне, тетя Хуанита, пусть меня отдадут воспитанницей в коллеж, хотя бы в Гуадалахаре! — И она вновь разразилась рыданиями.

Хуанита была вне себя от ужаса; воспользовавшись первым попавшимся предлогом, она выбежала из спальни в столовую, где ужинали брат и золовка.

— Что же это такое, Микаэла совсем рехнулась?

— Представь себе…

— Не успели покинуть Гуадалахару, как она расплакалась и с тех пор то и дело ревет.

— Ума не приложу, что с пей сделать.

— Готовы были наказать ее.

— Она и нас уж довела до слез.

— Обещали ей, что, как поедем, снова ее возьмем с собой.

— Все без толку.

— Похоже, что она хотела бы уехать отсюда одна.

— А чуть стали подъезжать к родным местам, так ей вроде как дурно сделалось, но тут уж я сам за нее взялся.

Слуги в патио прогуливали лошадей, перед тем как расседлать, медленно водя их по кругу.

Донья Лола пошла узнать, успокоилась ли дочь, и, если она не спит, предложить ей чашку ромашкового отвара. Спальня была погружена в темноту. Едва сеньора переступила порог, как послышался тяжкий вздох Микаэлы.

— Оставьте меня одну. Я хочу спать.

— Выпей хотя бы ромашки, голова пройдет.

— Оставьте меня одну, пожалуйста. Ничего я не хочу.

— А ты помолилась?

— Мама, ради бога, как все надоело!

— Ты, похоже, совсем потеряла рассудок. Нет у тебя страха перед господом богом. Подумай-ка хорошенько, Микаэла.

Из столовой донесся кашель дона Иносенсио, и донья Лола вернулась к мужу.

— Оставь ее лучше в покое. Это все блажь. Излишне перечить девчонке, все само по себе пройдет.

Дон Иносенсио снова вытянул за цепочку часы из кармана.

— Ого, уже полтретьего. Идем поспим.

— Уснешь тут…

— Вы мне даже не сказали, исполнена ли моя просьба: привезли вы мне водички из родника часовни Посито[9]?

— Голова кругом идет, ничего сказать тебе не успели. Конечно, мы про твою просьбу не забыли. Завтра все увидишь. Мы ведь и еще много чего привезли.

— А четки?

— Тоже привезли и освятили у Айаты[10]. Завтра, Хуанита, все увидишь. Мне тоже хочется кое о чем спросить тебя. А сейчас я еле жива…

— Что ж, ложитесь, сосните. Постели готовы. Спокойной ночи.

— Скажи мне только, принес ли Крессенсио деньги и сколько ты дала арендаторам в Пасторес.

— Сколько я ни посылала ему напоминаний, Крессенсио так и не пришел, тянет и тянет под всякими предлогами. Завтра покажу тебе приходо-расходные книги.

Дон Иносенсио поджал губы — явный признак недовольства.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Но какой спокойной ночи можно было ожидать? Хуанита мучилась, размышляя о Микаэле и о том, каким дурным примером она может стать для девушек селения, щеголяя привезенными новомодными нарядами; сон окончательно покинул добрую женщину, едва она предположила, что подобные мысли, слова и дела — всякие там театры и кино, балы, поезда и автомобили, соблазны и опасности, подстерегающие в столице и, по ее мнению, сбивающие с пути праведного, могли лишить благодати душу ее племянницы. («Не знаю, где только была голова моего братца, чтобы свою собственную дочь подвергнуть подобному риску: эти городские нравы, эта манера вести себя так, словно господь не следит за каждым нашим шагом, наконец, эти моды».) Донья Лола была поражена проявившимися склонностями дочери и до сих пор но могла прийти в себя, настолько это ее ошеломило; она представляла себе что скажут люди, что будут думать об этой длившейся целый месяц поездке, — воспоминания всплывали перед ней в темноте спальни; внезапно она припомнила широко открытые глаза Микаэлы и какое-то дикое ликование, с которым дочь наслаждалась новым для нее миром, — в первый раз, когда они прогуливались по центру столицы, любуясь витринами магазинов и заходя в «Лас Фабрикас де Франсиа», в «Салон Рохо», и какой-то юноша, такой воспитанный, показал им музей, а затем предложил свозить их в Чапультепек, в Сочимилко, в Десиерто-де-лос-Леонес