Перед грозой - [10]

Приглушенный скрип двери, осторожные шаги, уже здесь, в комнате, совсем рядом, в темноте… Девушка резко приподнялась, и из ее груди вырвался нечленораздельный крик.

— Это я, дочка, успокойся. Всю ночь напролет слышу, как ты мечешься в постели. Тебе все еще нехорошо, да? У тебя сильный жар! Схожу на кухню, приготовлю тебе еще отвару, а утром пошлем за лекарствами в аптеку.

Девушка вся дрожит, — странная, неудержимая, частая дрожь сотрясает ее. Теперь она непременно заболеет: похоже, у нее желчь разлилась. Зловещий озноб. И кому ведомо, что где-то глубоко, очень глубоко, бурлит потаенное чудовищное чувство разочарования, замаскированное стыдом, — ибо слишком поспешила она поверить в грозящую ей опасность, за другие шаги приняла шаги любящей матери и в какие-то секунды пережила все чувства, что ужо много дней терзали ей сердце, где сталкивались друг с другом отвращение и ликование, рушилась сама жизнь и в одну минуту погибали, воскресали, иссякали желания, радости и печали одной и многих жизней. Вначале все было как на празднике в Теокальтиче, когда словно электрическим током ее пронзили изумление и восторг перед тем, что она увидела на ярмарке; будто защекотало что-то внутри, напряглись нервы; а затем — внезапное головокружение, — во сне так падаешь в бездонную пропасть; и позже — усталость, слабость, душевное истощение; и вот снова тот же лихорадочный озноб; на сей раз — от сознания, что она жертва греха, что она опозорена и должна быть готова — в любое мгновение — принять муки адовы. А вдруг именно сейчас меня поразит смерть…

— Позволь мне исповедаться, мама, ради всего святого!

— Ты бредишь, дочка, успокойся!

— Ради бога, мамочка, позови священника!

— Пойду разбужу братьев… Но что с тобой? Что у тебя болит?.. Пусть сходят за сеньором священником и доном Рефухио.

— Нот, не буди их. Подождем, пока рассветет. Я постараюсь уснуть. Останься здесь, со мной. Нет, пет, не буди их! Помолимся, может, и сон придет.

Остаток ночи она провела спокойнее, рядом с матерью, хотя уснуть так и не смогла, как не смогла избавиться от тоски при мысли о том, что обречена она на вечные муки и пет у нее сил, чтобы устоять перед новыми посягательствами демона. («Если бы уехать отсюда куда-нибудь далеко», — думала она.) И словно эхо дальних громовых раскатов звучал надменный голос. — Далеко? Но куда ты можешь удалиться, не взяв меня с собой, ведь я — это ты? Я твое женское естество. («Это мне кара за чтение греховных книг; все эти мысли перешли ко мне оттуда», — казнилась она. Утром, когда выходила в церковь, глаза Хулиана словно хотели поглотить ее, и она не смогла избежать этой встречи, ужасной встречи.)

Как бы все-таки заснуть хотя бы ненадолго, на тот короткий час, что остался до зари? Ей казалось, что на всем свете она одна такая несчастная, безутешная, потерпевшая крушение в океане ночи. Счастливы те, кто спит! А кто в селении не станет спать, если совесть у него спокойна? («Хулиан…») Опять это ненавистное имя, о господи! («И если снова одолеет бессонница…») Боже, да минует меня чаша сия. («Она не столь горька…») Чаша сия еще горше, нестерпимо горька. («Никогда, ни одной бессонной ночью ты не будешь со мной рядом?») Никогда не смогу быть с ним рядом. («Но сегодня ты была со мной и прекрасно знаешь, что это не последний раз…»)

— Дочка, ты так и не уснула?

Услышав, что мать проснулась, потерявшая сои притворилась спящей. И снова позавидовала своим землякам, полагая, что все они, свободные от забот, спят в полном покое.

Неодолимое желание уснуть отгоняло последние надежды на сои. Она, одна-единственная, претерпевала из-за своего греха муку мученическую, не сомкнув глаз всю ночь напролет. Сколь отвратителен грех запретных помыслов, тайного соучастия! В какой-то миг прочувствовать с такой силой все свое греховное существование! Как теперь ходить по улицам, помогать бедным, принимать участие в ассамблеях конгрегации Дщерей Марии, обращать неверующих? Люди все прочтут в ее глазах, на ее лбу прочтут, с печалью — старики и дети, с насмешкой — парни, с жалостью — богобоязненные души, с осуждением — другие Дщери из конгрегации, а он?

Он но увидит ее больше никогда. Чего бы это ни стоило. Совесть ее добела накалилась при воспоминании о героических борениях бесчисленных святых, одержавших победу над демоном; она будет как они — переоденется нищенкой, обрежет волосы, обезобразит лицо; если понадобится, она готова ослепнуть, следуя буквально совету святого Павла. Строжайшее покаяние смоет с се глаз и со лба позорное клеймо греховного письма и той позорной минуты, когда она чувствовала, как ее обнимает дерзкий совратитель. Какой стыд, боже мой! Едва наступит утро или лучше день, — до рассвета уже немного осталось, — я отрекусь от всего мирского и потом, в монастыре, — да, как об этом не подумала раньше, — душа моя, свободная от всего нечистого, радостная, полная сил, будет противостоять миру, демонам и плоти.

Сраженная усталостью, бедняжка не расслышала удара колокола, возвещавшего утреннюю зорю. Сон в конце концов принес покой плоти.

И плоть отдалась сну, как только занялась заря.